Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают? Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство?.. <…> Как ни был простоват Андрей Семёнович, но все-таки начал понемногу разглядывать, что Пётр Петрович его надувает и втайне презирает и что “не такой совсем этот человек”. Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина, но Пётр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то уж слишком саркастически, а в самое последнее время — так даже стал браниться. Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего голоса <…>. Кстати заметим мимоходом, что Пётр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семёновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семёнович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой “коммуны” где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих детей и проч., и проч. — всё в этом роде. Пётр Петрович, по обыкновению своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал хвалить себя даже этак — до того приятна была ему всякая похвала…»

В черновых материалах к роману о Лужине, в частности, сказано: «При тщеславии и влюблённости в себя, до кокетства, мелочность и страсть к сплетне. <…> Он скуп. В его скупости нечто из Пушкинского Скупого барона. Он поклонился деньгам, ибо всё погибает, а деньги не погибнут; я, дескать, из низкого звания и хочу непременно быть на высоте лестницы и господствовать. Если способности, связи и проч. Мне манкируют, то деньги зато не манкируют, и потому поклонюсь деньгам…»

Прототипами Лужина послужили, вероятно, присяжный стряпчий П. П. Лыжин, фамилия которого упоминается в черновых материалах к «Преступлению и наказанию», и П. А. Карепин.

Любопытные аналогии можно усмотреть между этим довольно неприглядным персонажем и самим автором, во-первых, если помнить, что прототипом Авдотьи Романовны Раскольниковой явилась в какой-то мере А. П. Суслова, а во-вторых, что как раз в разгар работы над романом 45-летний Достоевский, как и 45-летний Лужин, посватался к молоденькой девушке (А. Г. Сниткиной) и ходил женихом…

Луиза (Лавиза) Ивановна

«Преступление и наказание»

Содержательница борделя. Раскольников, вызванный в «контору» по повестке, видит её среди также вызванных посетителей полицейского участка. Это была «разодетая багрово-красная дама», которая «всё стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул был рядом». Потом всё же, по приглашению письмоводителя Заметова, «тихо, с шёлковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье её, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от неё так несёт духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством…» Затем, при входе поручика Пороха, опять: «Пышная дама так и подпрыгнула с места, его завидя, и с каким-то особенным восторгом принялась приседать; но офицер не обратил на неё ни малейшего внимания, а она уже не смела больше при нём садиться…» Такое подобострастное поведение этой соотечественницы Амалии Людвиговны Липпевехзель в полицейском участке не случайно — её грехи здесь знают наизусть. В рассказе-оправдании Лавизы Ивановны (так её именует Порох) о последнем дебоше в её доме выведена сатира на представителя «демократической» журналистики, очень похожего на Сотрудника «Головешки» из «Скверного анекдота»: напившись в борделе, он мало того, что начал вытворять мерзости и непристойности вплоть до того, что «в окно, как маленькая свинья визжаль», но, как рассказала «почтенная» дама, грозить-шантажировать начал: «Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про вас всё сочиниль…»

Лука Кузьмич (Лучка)

«Записки из Мёртвого дома»

Арестант, имя которого вынесено в название главы VIII первой части — «Решительные люди. Лучка». «Конечно, иные в остроге не сразу смиряются. Все ещё сохраняется какой-то форс, какая-то хвастливость: вот, дескать, я ведь не то, что вы думаете; я “по шести душам”. Но кончает тем, что всё-таки смиряется. Иногда только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутёж, бывший раз в его жизни, когда он был “отчаянным”, и очень любит, если только найдёт простячка, с приличной важностью перед ним поломаться, похвастаться и рассказать ему свои подвиги, не показывая, впрочем, и вида, что ему самому рассказать хочется. Вот, дескать, какой я был человек! <…> Раз в эти первые дни, в один длинный вечер, праздно и тоскливо лёжа на нарах, я прослушал один из таких рассказов и по неопытности принял рассказчика за какого-то колоссального, страшного злодея, за неслыханный железный характер, тогда как в это же время чуть не подшучивал над Петровым. Темой рассказа было, как он, Лука Кузьмич, не для чего иного, как единственно для одного своего удовольствия, уложил одного майора. Этот Лука Кузьмич был тот самый маленький, тоненький, с востреньким носиком, молоденький арестантик нашей казармы, из хохлов <…>. Был он в сущности русский, а только родился на юге, кажется, дворовым человеком. В нём действительно было что-то вострое, заносчивое: “мала птичка, да ноготок востёр”. Но арестанты инстинктивно раскусывают человека. Его очень немного уважали, или, как говорят в каторге, “ему очень немного уважали”. Он был ужасно самолюбив…» И далее следует рассказ Лучки о том, как он, попав в острог за бродяжничество, «из куражу» зарезал самодура майора, был наказан плетьми, чуть не умер, но выжил и — пошёл вдоль по каторге. «Лучка, — говорится далее, — хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогда и никто не боялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желал прослыть страшным человеком…»

Лукерья

«Кроткая»

Служанка рассказчика (Мужа). Он упоминает мимоходом, что его никто и никогда не любил — даже Лукерья, но затем в скобках восклицает: «…(о, я теперь Лукерью ни за что не отпущу, она всё знает, она всю зиму была, она мне всё рассказывать будет)…»