Имя: Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы - Алексей Федорович Лосев

6 – 8. Прямое вмешательство Бога в мир у Паламы делает мир уникальным, абсолютно необходимым и полностью исключает всякую свободу кроме свободы прильнуть к Богу или отпасть в ад.

§ 15. Бог вдвинут в мир прежде всего как разум, свобода (воля), история, спасение.

§ 17. «Некоторый» здесь – скорее всего Аристотель, а не ненавистный паламитам Платон, хотя оба говорят о частях души сходным образом (Аристотель, Большая этика II, 1182 а 24; О добродетелях и пороках I, 1249 а 31 с упоминанием Платона).

§§ 18, 19. Мир понимается как организм или речь Бога. Ср. ниже § 22.

§ 20. Спор с номинализмом Евномия вели Василий Великий и Григорий Нисский, однако кн. 4 – 5 трактата «Против Евномия», приписывавшегося целиком Василию, принадлежат Дидиму Александрийскому. См. PG 29, 704 C: «Мы говорим о каждой природе (божественной и человеческой в Богочеловеке) по примышлению (κατεπινοιαν)», однако реальность (πραγμα), которая «сильнее» наших именований, сама по себе этими последними не раскрыта.

§§ 21, 22. Бог так же не стеснен определенностью мира, своего организма, как ум не стеснен, а наоборот, высвобожден подробностью приобретаемого им знания. Мир одновременно скован и освобожден божественным присутствием. Мы вправе говорить здесь о продолжении у Паламы парменидовской мысли о непреложном бытии (через аристотелевское учение об энергии, см. Метафизика IX и др.)

§ 23. По Паламе различение сущности и энергий так же не нарушает божественного простого единства, как различение Лиц. Настойчивые замечания критиков, что различение Лиц должно остаться единственным и исключительным различением в Боге, заставили Схолария назвать различение сущности и энергии «слабейшим» (αδρανεστερα).

§ 24. Вынесение божественной сущности за скобки у Паламы дает основание говорить о его «экзистенциализме», сближать его с «мирским христианством» Дитриха Бонхёффера в его «Письмах и бумагах из тюрьмы».

§ 26. Ср. Максим Исповедник, Главы богословские и икономические, I 50: «Никогда не было… когда не было добродетели… ибо всякой добродетели сотворитель (δημιουργος) Бог» (PG 90, 1101 B).

§ 35. Преображаясь, Господь явил ученикам не что-то новое, а возвратил их к видению того, чем Он был всегда (Иоанн Дамаскин, Беседы, I, 12: PG 96, 564 C).

§ 38. «…Выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу» (Мф. 14, 29).

§ 40. Боговидение первомученика Стефана (Деян. 7, 55 – 56) часто служит в сочинениях паламитов евангельским примером озарения тварного мира нетварным светом («Стефан же, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел слову Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога, и сказал: вот, я вижу небеса отверстые…»)

§ 45. «…Уже не я живу, но живет во мне Христос… Не отвергаю благодати Божией» (Гал. 2, 20 – 21).

§ 49. В паламитской литературе тема божественных энергий часто связана с опровержением западного учения об исхождении Святого Духа также и от Сына (filioque). Различение между исторически посланным на землю Духом-благодатью и предвечным Духом Святым, применявшееся в этой полемике, в свою очередь служило доводом в пользу различения сущности и энергий.

§ 52. «…И возьму от Духа, Который на тебе, и возложу на них…» (Числ. 11, 17).

§ 58. «И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них» (Деян. 2, 3).

§ 62. Богоначалие (θεαρχια) – см. Дионисий Ареопагит, О небесной иерархии, 2, 1, (PG 3, 137 A) и др. Обожение – одна из основных реалий исихазма, справедливо выделяемая исследователями в качестве главной темы (см. Хоружий С.С. После перерыва. Пути русской философии. СПб: Алетейя, 1994, с. 284). Говоря о божестве, θεοτης, паламиты цитируют прежде всего Дионисия Ареопагита, О божественных именах, 12, 3 и др.

БЕСЕДЫ С ЛОСЕВЫМ

В.В. Бибихин.

Из рассказов А.Ф. Лосева

I

Каждый раз, когда я подходил к дому Лосева, Арбат начинал казаться особенно запустелым, люди на нем – совсем неприкаянными. Кабинет на втором этаже с окнами во двор излучал строгую отрешенность. Здесь думали. Большой человек в кресле с высокой ровной спинкой между заставленными книгами столом и бывшим камином бодрствовал в тихой сосредоточенности. «Здравствуй, Владимир», – снисходил он к человеку, который являлся, чтобы читать вслух, переводить или излагать прочитанное, – к недавнему институтскому выпускнику, которому делалось так не по себе в местах службы, что он без сожалений оставлял их и оказался под конец в этом сумрачном кабинете.

Среди чтения и диктовки Алексей Федорович заговаривал неожиданно о другом. Его книги вмещали не все, чем он жил, часто – только намеки на затаенные ходы мысли. Когда начинались его отступления, я, чувствуя несправедливость растраты такого богатства на одного меня, брал один за другим листки из щедрой стопки «оборотиков» – для экономии на черновики шла использованная с одной стороны бумага – и записывал, что успевал. Редко я решался перебивать его. Мы были такими неравными собеседниками, что, по-видимому, для него главным удовольствием от собственных рассказов оставалась разыгранная в одном лице драма идей, характеров, положений. Он был редкостный актер. Ни малейшей нарочитости. Захватывал простор сцены, пределы которой терялись из виду и на которой всему было вольготно. Алексей Федорович словно только комментировал, сам постановщик и сам увлеченный зритель. Отсюда бесподобная невозмутимость тона. Прибавьте редкостный словесный, музыкальный и миметический дар.

Я почти не пытаюсь восстановить пропуски в своих бедных записях. Немногие реконструкции обозначены скобками. Получились всего лишь обрывки речей, но в них – его подлинный голос и моя тогдашняя зачарованность. Ниже отобрано то, что так или иначе касается П.А. Флоренского. Это отчасти уже известные вещи; за Алексеем Федоровичем их записывали не раз (см., например, Литературная учеба. 1988, № 2. С. 176 – 179, правда с явной предвзятостью в позиции публикатора). В новой связи они, однако, яснее показывают, как все у А.Ф., и античное и современное, было связано чувством воплощенной близости высших сил.

Если бы кто-нибудь или я сам предположил тогда, что с Лосевым можно спорить, я испугался бы. Если не он прав, то кто же? В конце концов, его мысль была неоспоримо оправдана уже просто тем, что жила. Никто не смел судить со стороны, не рискнув думать сам. А рискнув, не захотел бы уже судить и спросил бы о другом, – почему Алексей Федорович во многом остался подземным вулканом, чьи взрывы искаженно отдавались во внешних слоях.

19.4.1971

Есть вещь такая, непреоборимая – вера. Такая же густая и