В час, когда взойдет луна - Хидзирико Сэймэй

— Провинция справляет Рождество…

Это был худший и одновременно лучший вид чтеца — человек, совершенно влюбленный в текст и начисто не думающий об аудитории. Точнее, думающий — так, как агорафоб думает об открытом пространстве, по которому вынужден шагать. Он читал торопливо, словно извиняясь за такой длинный стих, и видно было: если бы не выпил, не смог бы. И Габриэлян внезапно понял: игра затеяна Алиной ради этого парня. Это его гейша хотела расковать и внутренне размассировать. И по мере чтения он в самом деле смелел, распрямлялся — голос стал громче, но, по счастью, чтение «с выражением» так и не началось: просто появились логические паузы и ударения в нужных местах. Герой «451 по Фаренгейту», ходячая книга, которую нужно было правильно пощекотать, чтобы она раскрылась и начала читать себя.

Подыграть? Поработать фоном?

На чтеца смотреть бессмысленно. Смотреть нужно на Алину. Но тут он поймал целенаправленное движение справа, а через несколько секунд его уже хлопали по плечу.

— Привет, — сказал на ухо Анастасов. — Ну, как тебе тут?

Отвечать прямо здесь было невежливо, не отвечать тоже — и Габриэлян с легким сожалением покинул компанию. Краем глаза он заметил, что Кессель и Бондарев уже вернулись из курилки.

— Забавно. Как я догадываюсь, это я тебе обязан.

С Анастасовым они вместе учились на искусствоведческом. Сейчас Габриэлян понимал, что это была ошибка — совмещать два высших, но тогда это казалось, да и было, очень увлекательным занятием. Университет он вспоминал с удовольствием.

— Ну, если честно, я только сказал, где тебя найти. Обязан ты Бондареву и Алине…

Алине?

— …ты вроде бы спас ее ученицу от какого-то варка, работавшего в паре с каким-то коррумпированным службистом… Ты вообще в последнее время, по слухам, заделался Ланцелотом. Точнее, Галахадом.

— Да никого я не спасал, — поморщился Габриэлян. — Было совершенно дурацкое дело…

…Что же это Майя Львовна к учительнице за защитой не пошла?

— А почему «точнее, Галахад»? — спросил он, чтобы спросить: так просто сворачивать разговор было неловко.

— Ну… весь отдан служению. Женат на работе, как говорится.

Картинка, моментально сложившаяся в голове, была многосоставной, подвижной и совершенно непристойной.

— Пашенька, — сказал Габриэлян, быстро задвигая к предыдущей триреме еще одну, скоро там целый флот образуется и его пойдут штурмовать троянцы, — это не я на ней, это она на мне — и в особо извращенной форме. Мне, что, лошадей пугать или…

А вот фраза «с Алиной роман завести» отправилась не в бухту на песочек, а в список второочередных дел.

— Я уже успел забыть твою манеру общения, — грустно сказал Паша. — Весь этот твой каскад ассоциаций. Почему лошадей? И почему пугать? Ты знаешь, сколько здесь мужиков, которым некогда, буквально некогда палку кинуть?

— Вот я и спрашиваю, почему ты считаешь, что я от них чем-то отличаюсь? А лошади из старого викторианского правила — что делать можно все, что угодно, только не на середине улицы — лошади пугаются.

— Ну, например, ты отличаешься тем, что я могу в офис вызвать девочку, а ты — нет. Насколько я знаю. Есть, конечно, чистые исключения: Карлов, например, — Паша показал глазами на смущенного чтеца, который, кстати, уже закончил. — Он только с женой и ему тоже некогда.

— Карлов? Тот самый?

— Именно. Сам понимаешь, какие бабы ему позировали, и кто его старался затащить в постель.

Карлов был известным фотохудожником-портретистом. Мирового масштаба — и настоящим фотохудожником, в старинной манере, мастером «светописи» в буквальном смысле слова. Сто лет назад, подумал Габриэлян, совершенно серьезно говорили, что цифровые технологии прикончат фотографию. А двести лет назад говорили, что фотография прикончит живопись. Но прогресс не прикончил ни живопись, ни фотографию, ни стихи, ни «интимную гитару» — только оттеснил в подвалы и пентхаузы. В этом небольшом зале собрались четыре десятка человек, которые миллионными тиражами производят цифровидео, плодя семьи и поколения «родственничков» все из того же романа Брэдбери, что ни год — изобретают новый музыкальный стиль, который, конечно же, с треском сметает старый, тиражируют наборы «сделай сам фильм/музыку/книгу» — и, удалившись от мира за звуконепроницаемые стены, наслаждаются стихами и музыкой позапрошлых веков в исполнении гейш и «ходячих книг»…

А лет через сто кое-что из этого «ширпотреба», вероятно, примутся вот так же смаковать знатоки и ценители — и то, от чего шарахаюсь я, будет смущать их не больше, чем нас — кёльнский собор. А ведь это был фантастический кич, его все поэты Германии костерили века три…

Габриэлян начал думать, как отделаться от Анастасова — но тут Анастасова утащила жена — надо же, некогда ему… Кессель глубоко увяз в разговоре с Бондаревым, Габриэлян вернулся к бару, подхватил еще один коктейль, снова вписался в компанию вокруг Алины — она тоже успела слегка перетасоваться, стихи в очередь читали только четверо, остальные слушали, то приходя, то уходя, и сейчас Алина радовала публику сонетом Микеланджело — видимо, подбадривая Карлова тем, что он не первый художник, любящий изящную словесность.

Габриэлян вдруг понял, что ему здесь нравится. И нравится не сама компания — за несколькими исключениями он бы ее просто терпел — а то, как этой компанией незаметно рулят шесть изящных женщин. Вот в это можно было нырнуть, как в поток данных в системе, даже не отслеживая, позволяя связям образовываться самостоятельно.

И он дрейфовал по залу, глядя, слушая и запоминая — пока не появилась гитара и не начался маленький, очень камерный концерт Алины. Большая часть присутствующих сконцентрировалась в центре зала, три гейши, до того «окучивавшие» тех, кто не примыкал к алининой компании, оказались свободны — и Майя в их числе. Габриэлян подошел к ней.

— А вы сегодня будете петь?

— Вряд ли, — она покачала головой. — Это её вечер.

— Профессиональная этика не велит портить бенефис?

— Что-то вроде того.

Они сели на пуфы с самого краешка — вроде бы и принадлежат к компании слушающих — и вроде бы нет.

— Жаль, — сказал Габриэлян.

У Алины голос был глубокий, низкий, очень женственный и уже не очень чистый — возраст. Недостатки она умело маскировала подбором репертуара: русские романсы и баллады, либо поздние стилизации под русские романсы и баллады. Она была не из холма, а скорее из озера.

— Мне очень понравился corpus delicti, — продолжал Габриэлян. — Я его даже сохранил в личной коллекции.

— Поделитесь копией?