Севастополист - Георгий Панкратов

в глаза. Это бесконечное сияние вырывалось из глубин пещер и тянулось прямо к потолку, где горела огненным, раскаленным цветом, как подогретый кусок металла, гигантская ровная пластина.

– И не подумал бы, что небо может быть таким, – ахнул я.

Кучерявый рассмеялся – нетерпеливо и торжествующе. Ему понравилась моя реакция, он ждал ее.

– Мы очень мало знаем о небе, хотя столько на него смотрим, – сказал Крым, растягивая слова. – С другой стороны, мы ведь именно что только смотрим и не особо стремимся знать, что там, мы мечтаем, глядя на небо. А детальное, подробное знание – оно все разрушает.

– Это почему? – только и спросил я. Шок от увиденного еще не прошел, и я будто заново учился мыслить и произносить слова.

Наша скамейка наконец остановилась, зависнув где-то посередине между вершинами каменных стен и потолком.

– Видишь ли, неба как такового уже нет, – неожиданно сказал Крым. – И нет его очень давно.

– Но мы же в нем? – удивленно спросил я. – Ты сам сказал.

– То, что теперь представляет собою небо, далеко от того, каким оно было в изначальном смысле. Смотри, – он показал рукой в сторону струящегося света. – Как ты думаешь, что перед тобой?

– Свет, – зачарованно сказал я. – Прекрасный свет.

И как только я это сказал, меня внезапно осенило. Я бросил на Крыма испуганный взгляд, и он, поняв, что ко мне пришло осознание, удовлетворенно кивнул.

– Это ламповые поля, – произнес Крым и подтвердил мою догадку. – Избранные, которые добрались до этого места, чтобы выполнить миссию, зажигают свои лампы здесь. Поле, где горят лампы, мы называем теплое ламповое поле. И действительно, когда окажешься рядом, поймешь, о чем я. Но тепло не разливается по пещере, как масло по сковороде, оно притягивается к конденсаторам, которые ты видишь на потолке, а поскольку его притяжение сильно, то совершенно не расплескивается в дороге. Как и все в Башне, этот механизм работает идеально, – он снова довольно улыбнулся.

Моя рука потянулась к виноградине – чтобы понять происходящее, требовался электрический заряд.

– Но зачем это все нужно? – спросил я, проглотив ягодку.

– Мы подступаем к самому сложному, – сказал Крым. – Я постараюсь объяснить лишь внешний эффект, чтобы избежать технических подробностей и не рушить мечты. Ведь, глядя на всю эту красоту, так и хочется мечтать, не правда ли?

– Правда, – искренне согласился я. – О том, чтобы стать ее частью.

Кучерявый задумался, уставившись вдаль. Кажется, он тоже был тем еще мечтателем, подумал я.

– Стать частью неба когда-то мечтали и ветхие, – начал он, собравшись с мыслями. – Ведь ты знаешь, что наша жизнь не момент, не статичная капсула, в которой нас несет мимо всего. Есть настоящее, прошлое, будущее. Ты чувствуешь время, потому что иначе и быть не может – ведь это оно тебя выбрало. В нашем мире – я имею в виду и Севастополь внизу, и нашу Башню – время тоже существует, но оно упразднено. Не как явление – конечно, упразднять время было бы той еще глупостью, – но из обихода его убрали. Ведь по большому счету в нем давно нет никакой необходимости как в мере, константе, от которой можно было бы отталкиваться, чтобы зафиксировать изменения. Но все дело в том, что сама наша жизнь – и есть та константа, и никаких изменений в ней нет. Потому что день не сменяется ночью, дни недели, года не проходят – вернее, проходят, но незаметно, без видимых признаков того, что они прошли. Мы живем в застывшем мире, похожем на замерший день, но люди рождаются, живут и отмирают – а это доказывает, что время никуда не делось. Но когда-то – а ты понимаешь, что это было очень и очень давно – люди жили совсем в другом мире. – Он помолчал и зачем-то добавил: – Правда, это были и совсем другие люди.

– И где же они жили? – спросил я, все еще будто не веря в серьезность слов Крыма и не понимая, к чему он ведет.

– Территориально тот мир находился здесь же, – ответил он. – Вернее, небольшая часть мира.

– Ты хочешь сказать, что когда-то не было Севастополя? – вырвалось у меня.

– Вовсе нет, – поспешно возразил Кучерявый. – Севастополь существовал. Но сам мир был значительно шире. И вот у того-то, старого, мира действительно было настоящее небо.

– Но что такое настоящее небо? – спросил я, слегка раздражаясь. – Разве то, на что мы смотрели внизу, не оно? Разве над S-Портом не оно? И, летая на ватрушках, мы не на него смотрели? Послушай, Крым, – я резко развернулся к нему, словно не боясь полететь кубарем вниз, туда, где даже поверхности пола не было видно, – разве я дошел сюда, преодолев весь этот путь, лишь для того, чтобы слушать байки?

Крым посмотрел на меня тяжелым взглядом, в котором я, однако, уловил сопереживание. В этом было что-то от взгляда пожившего человека, знавшего все обо всем и сильно тяготившегося своим знанием, на неразумного парнишку, не желающего взвалить на себя даже малую часть этого знания.

– Ты молодец, что ты здесь, и ты нравишься мне. Но посмотри на эти столпы света: из скольких ламп они состоят, сколько людей донесли их сюда за все время, что стоит Башня. Им нет числа! Так что ты не один такой, – проговорил он. – Среди избранных нет того, кто желал бы выполнить миссию и не дошел сюда. Все испытания, приключения – это иллюзия, чтобы хотелось идти, не хотелось застывать, ржаветь и оставаться на нижних уровнях. Этим чувством мы умело управляем, помогая вам. Ты заметил, как легко привыкнуть к Башне? Едва поселившись здесь, ты уже не мыслил себя без нее. Времени вроде как нет ни там, ни там, а потому и разница между Севастополем и Башней не так заметна. Правда, я бы не стал делать даже такое разделение, Севастополь и Башня не противоположны друг другу, они – части одного мира: Севастополь горизонтальный и Севастополь вертикальный. Но ты, Фиолент, понимаешь то, что понимает не всякий избранный: ты понимаешь время. И я скажу тебе то, чего никто никогда не скажет. Покажи мне свою лампу.

Я вздрогнул, опять вспомнив былое, но расстегнул чехол и достал лампу. В ней так же плескалось море, и мне казалось, что я даже слышу его шум, но над морем появилось невидимое прежде сияние – оно покрыло собой всю узкую часть лампы, стеклянный столб: я отчетливо видел в этом сиянии семь ярких переливающихся цветов. Но Крым вырвал меня из приятного забытья:

– Ты знаешь, что такое лампа? – спросил он суровым голосом.

– Она