Человек в искусстве экспрессионизма - Коллектив авторов

На этом фоне художника вновь поддерживает сокровенный мир природы. Бродя по берегу и рассматривая выброшенных водой существ, он думает: «Берег, казалось, был усеян мистическими письменами. Я был уверен, что синеглазые поняли бы этот символический язык. За этим наверняка стояли тайны, подобно тому как на крыльях красивейших насекомых – ночных бабочек, жуков – порой встречались рисунки, которые, по всей видимости, были забытыми иероглифами. У меня просто не было ключа к ним»29.

Дома и вещи «потеряли вкус к жизни», люди перебираются из гибнущего города к реке, где появляются все более странные и опасные живые твари. Потерявший остатки воли художник чувствует безмолвный призыв Патеры и находит правителя во дворце. Создатель страны грез сам напоминает ужасную грезу: «Мышцы лица Патеры набухали, перекатывались и съеживались, но оставались бесформенными, черты были нерезкими, одни губы подрагивали и неприятно кривились на неподвижном как камень лице». Патера произносит слова, показывающие, что распад – часть его плана: «Слышишь, как поют мертвецы, бледно-зеленые мертвецы? Они разлагаются в своих могилах, легко и без боли; если ты дотронешься до их тел – твоя рука коснется лишь праха. Где жизнь, которая двигала ими, где сила?» Художника охватывает равнодушие, и теперь он лишь бесстрастно фиксирует происходящее вокруг: «Все опасения исчезли; жуткое видение, открывшее мне двойную сущность Патеры, заслонило собой бездну моего отчаяния и страхов»30.

Последний этап распада страны грез начинается всеобщим всплеском похоти, переходящим в жажду убийства. Затем почва становится зыбкой и одно за другим поглощает здания. Первым гибнет озерный храм, который здесь сравнивается с живым существом: «Все произошло очень быстро – тяжелые мраморные стены погрузились, не обрушившись. Уцелевшие святые братья узнали об опасности только по звуку бурлящей воды, выдавившей витражи, – благодаря своей тучности они сумели спастись вплавь. Неугасимый свет еще озарял окна храма глубоко под водой, так что они горели как глаза сказочного чудовища. Потом они медленно погасли, одно за другим; лишь серебряные и золотые купола продолжали светиться и мерцать, пока и их не поглотили волны»31. Городские кварталы превращаются в отвратительные руины: «Квартиры были видны в разрезе: несколько забытых картин еще висели на покрытых цветастыми обоями стенах нашей бывшей спальни. Через большую треугольную дыру просматривался грязный потолок в покоях принцессы. Молочная стала добычей грибка; он облепил окна и двери, деформировал все строение и теперь свисал с чердака большими белесыми лоскутами». Кубин усиливает образ гибнущего города символическими подробностями: «Странным образом уцелело одно оконное стекло: через него были видны два гигантских муравейника, из которых проглядывали белые косточки. Между муравейниками стоял шахматный столик, и на доске был поставлен эффектный мат»32.

В этой части повествования исторические ассоциации сгущаются. Пожар мельницы, внутри которой обнаруживаются останки убитого, близко напоминает ночные сцены Босха: «Из-под островерхой гонтовой крыши повалил дым, мощный язык пламени вырвался вверх, и передняя стена с грохотом обрушилась. Подсвеченный изнутри мельничный механизм был в движении; казалось, будто смотришь внутрь вскрытого человеческого тела…Пламя жадно лизало трухлявые стремянки и лестницы, и медленно, словно сопротивляясь, одна за другой отказывали части мельничного механизма – подобно внутренним органам умирающего». В мертвецкой художник видит портрет Людвига II Баварского, безумного строителя романтических замков, и подозревает, что на столе лежит именно его тело. Взбешенные кони, врывавшиеся из-под отряда кирасир, топчут горожан, наподобие коней Апокалипсиса. Озверевшие пациенты жарят жадного доктора на вертеле, как дикари с лубочных картинок или как звери в аллегорическом «Наказании охотника».

Медленная, поэтапная гибель города продолжается оптическими расстройствами: «Сперва человеку казалось, будто все предметы окружены радужным свечением. Позднее в его глазах смещались все нормальные пропорции: маленькие домишки казались высокими как многоэтажные башни; ложные перспективы путали и внушали страх – людям казалось, что они заперты, когда на самом деле это было не так». Продолжением иллюзии становится выход к народу самого правителя, который оказывается не Патерой, а всего лишь его чучелом. Тем временем обломки города и останки горожан надвигаются на живых как лавина; «ослепительное зарево пожаров ярко освещало этот апофеоз Патеры». Воронка в реке втягивает в себя воду и обломки, потом из нее на мгновение появляется смеющаяся «верблюжья голова на длиннющей шее». Затем воронка выбрасывает назад обломки, которые снова проявляют человеческие свойства: «Хижины задвигались, ветряные мельницы начали отбиваться своими крыльями от непрошеных гостей, соломенные крыши ощетинили свои взъерошенные лохмы, палатки надулись, словно в них вселился ветер, деревья хватали людей своими сучьями, железные стержни гнулись, как тростник; наконец часовенки и дома полезли друг на друга и заговорили громким внятным голосом, произнося странные слова – темный, непонятный язык зданий!» Между небом и рекой встает водная завеса, а когда она опадает, художник видит над собой небо, звезды и вершины Тянь-Шаня: «Широкая облачная гряда – небо царства грез – опустилась на землю»33.

Финалом катастрофы становится подробно описанное, красочное видение героя – Патера и американец разрастаются до размеров гор, дерутся и сливаются друг с другом. Ему кажется, что это части одного целого: «Неуклюжее, необозримое тело ворочалось во все стороны. Это аморфное существо обладало природой Протея, миллионы маленьких чередующихся лиц образовывались на его поверхности, бормотали, пели, кричали друг на друга – и снова исчезали. Постепенно чудовище затихло, свернувшись в гигантский шар – череп Патеры. Глаза, огромные, как части света, смотрели взором ясновидящего орла. Затем оно приобрело лицо парки и постарело на миллионы лет. Девственные леса волос осыпались, обнажив гладкую костяную оболочку. Потом голова треснула, и передо мной открылась абсолютная пустота…»

Спустившись в пещеру вслед за процессией синеглазых жрецов, герой видит смерть Патеры, похожую на искупительную жертву. Его магическая власть остается необъяснимой: «Возможно, подлинными повелителями были синеглазые, которые с помощью магических сил приводили в движение куклу Патеры и по своему произволу сотворили, а затем уничтожили царство грез»34. После возвращения на родину художник погружается в свои сны, мечтает сначала о смерти, а потом о продолжении жизни. Говоря о борьбе этих двух начал, он делает вывод, напоминающий размышления Достоевского: «Подлинный ад заключается в том, что эта противоречивая двойная игра продолжается и в нас…Самые возвышенные ситуации могут становиться жертвой насмешки, издевки, иронии. Демиург двойствен»35.

Натуралистическая проза Кубина резко отличается от условного повествования романов Майринка. Используя схожие образы и сюжетные ходы – дом как живое существо, полуразрушенная постройка как анатомический препарат души, мрачный город как символ настроений, преображение реального пейзажа, происходящее в унисон душевным переменам героев, – авторы преследуют разные цели. Майринк наполняет свои пейзажи сумеречной атмосферой, ставит героев в пограничные ситуации,