Гойда - Джек Гельб

неистовая жажда жизни. Его кожа внимала каждому шевелению, каждому холодному порыву, что касался его разгорячённого тела. На устах горела улыбка, в то время как на глазах выступала влага. То было лишь от духоты али от того, что перепил, али лукавый ветер нагонял слёзы – только и всего. На душе вовсе не было никаких страхов, тревог, и уж упаси Боже – печали. Сердце отчаянно билось, и Фёдор слышал этот стук. Каждый удар упрямо, наперекор всему твердил о жизни.

Он растворился в упоительном ощущении. Он не мог бы облечь это в слова, даже когда ум его протрезвеет. Чувства – единственное, чему он мог внять. Рассудок почему-то медленно провалился в мягкий сон, запирая всякие скорби.

* * *

Кузьма поморщился, когда душный жар ударил ему в лицо. Разгулялась братия, расшумелась! Принялся мужик взглядом выискивать Афанасия средь застолья, да князь первый нашёл его. Стало быть, пора – опричник допил своё, напоследок закусил, да и пошёл на выход. Не пройдя и двух шагов, Вяземский присвистнул. Немудрено было средь бела снега приметить фигуру уж и впрямь до боли знакомую. Афанасий первым делом огляделся по сторонам – не видать кого, кто стащит ненаглядного в тепло.

С досадой Вяземский и впрямь порешил, что нынче – час поздний, и хоть велено холопам служить и денно, и нощно – сейчас кого дозваться! – проще уж самому всё поделать.

– Не, коли так мягче – так валяй! – усмехнулся Афанасий, поддев носком сапога Фёдора.

Юноша спьяну рухнул в снег. Улыбка Вяземского поугасла, едва он заметил, как побледнели уста Федькины. Видать, уж полежал на холоде-морозе.

– Живой хоть, царский-то любимец? – вопрошал князь, сильнее пнув его. – Неужто окочурился, дьявол басманский?

Вяземский хмуро свёл брови, на мгновение и впрямь испугавшись худшего.

– Афанасий Иваныч, уж близится крайний час, – молвил Кузьма.

– Я, что ль, дотянул доныне? Окаёмничал да шатался по подворотням? – Вяземский вскинул бровь, не отводя взгляда от Фёдора. Снег не таял на его вороных волосах.

– Помилуйте, княже, – коротко произнёс Кузьма с поклоном.

Вяземский ступил в снег, наклоняясь к молодому опричнику.

«Да куда он помрёт, живучий сукин сын!» – думал князь.

– От впредь и научишься к должному сроку являться, – произнёс Афанасий, закидывая руку Фёдора на своё плечо. – Иди сам и поутру ко мне явишься, доложишь всё.

Вяземский не на шутку подивился, как хлад зимний пробрал тело юноши. Фёдор едва-едва шевелился, разразившись тихим бормотанием. До слуха Вяземского донёсся слабый стук зубов от мороза. На удивление князя, слишком поздно пришла ему мысль лукавая – авось никто к утру бы не приметил пропажи, и ведь частенько, бывало, по полдня искали – от Фёдора ни слуху ни духу. Да хоть накануне! Но сделанного уже не воротишь.

Стоило им ступить в натопленную залу, как Фёдор оживился, чем поначалу славно обрадовал Афанасия. К белому лицу скоро прилила кровь – уши, нос да щёки молодого опричника вспыхнули алым запалом. Он сам стоял на ногах, пущай и шатко – чай, и вовсе без опоры мог бы добраться до покоев. Князь наивно порешил, что может уж и оставить с тем, да не тут-то было.

Молодой опричник опёрся одной рукой о плечо князя, второй схватился за ухо. Частое дыхание срывалось с бледных уст. Поморщившись, Фёдор обеими руками закрыл себе уши да закричал во всё горло. Ноги сами подкосились, ослабевшие, окоченевшие от холода. Фёдор пал на колени, согнувшись в земном поклоне. Всякая сила точно покинула тело, когда его охватила лихорадочная дрожь.

– Да тише ты! – молвил Афанасий, опустившись на колено подле него. – Впервой до водки дорвался, что ли, не пойму?

Едва князь молвил, как Фёдора вырвало на пол. Вяземский поднял юношу на ноги, отводя от лица его волосы. Покуда молодой опричник боролся – довольно безуспешно – с новыми приступами тошноты, Вяземский прищёлкнул, подзывая нерадивых холопов, что брели как сонные мухи после работы во дворе.

Их красные лица тотчас же обратились на Фёдора – и впрямь, оставить подобное безо всякого внимания было не под силу даже холопам, которые никогда не славились особым любопытством. Усталость их сонливая исчезла, переменившись готовностью служить – не впервой, кто перепил при дворе.

– Приберёте тут опосля, а теперь – подать воды, да побольше, в покои Фёдора Алексеича, и пошустрее. И кадки снесите, что найдёте, – приказал Афанасий. – И принесите закуси да самое крепкое пойло, что найдёте в погребе.

Басманов не отнимал рук от ушей – всё заглушал неведомый доселе шум, и не мог Фёдор никак отгородиться от него. Неведомо ему было, откуда берётся этот всё никак не стихающий гул, как и неведомо было, отчего начал он мало-помалу уходить. Холод давал о себе знать лишь сейчас. Судорога резко пробила всё тело его. Он принялся часто и прерывисто дышать на задубевшие ладони да растирать свою грудь, покуда не преисполнился царившего вокруг тепла. Дыхание успокаивалось, когда внутри разливался мягкий покой. Зимняя стужа осталась позади.

Белые руки безвольно пали, пальцы ещё не были податливы, не до конца отогревшись, глава свисла, будто пригорюнившись. Фёдор уж было и прикорнул, прильнув к стене. Вяземского смех пронял.

– От нет, Феденька, не угадал, – молвил Афанасий, вновь закинувши на плечо себе руку Фёдора.

Князь не внимал тихому, явно недовольному бормотанию, которое едва ли походило на речь. Слов и впрямь было не разобрать в пьяной, расхлябанной скороговорке. Немало труда понадобилось Вяземскому, чтобы поднять Фёдора по лестнице. Наконец князь скинул ношу свою да тряхнул руками, поглядывая на юношу. Фёдор бормотал что-то невнятное, водя головой из стороны в сторону. Афанасий опустился в кресло, в коем сидел накануне.

Князь переводил дыхание, ожидая, как явятся холопы да принесут всё, что было велено. Праздный взор Вяземского блуждал по покоям. Афанасий не мог не приглядеть украшений, что поблёскивали в ларе на столе. Мрак, окутывавший комнату, скрывал, смирял таинственный блеск самоцветов. От скуки опричник взял один из перстней. Тонкое серебряное кольцо с тремя малахитовыми камнями. По охвату оно могло быть лишь девичьим. С усмешкой княже воротил драгоценность обратно на стол, подле приоткрытого резного ларца, откуда тянулись нити жемчугов.

Не дивился Вяземский серебру-злату, ни жемчугам, ни переливистым каменьям – уж сложно было представить Фёдора без сих украшательств, да отчего-то было любо поглядеть на сокровищницу эту. Среди драгоценного злата да перелива самоцветов темнела деревянная фигурка лошади тонкой резной работы. То малость озадачило князя.

«Какой в ней-то единой прок?»

Но более всего Вяземского привлёк крупный перстень из потемневшего золота. У князя не оставалось сомнения после первого