Магам можно все (сборник) - Марина Дяченко

— У нас сосед был, так он тоже повелся, — проворчал хозяин. — Мир, говорит, повидать. Напился на ближней ярмарке и замерз. Всего-то и мира повидал, что полторы дороги.

Снова сделалось тихо. Младшая девочка зевнула.

— Спать пора, — нерешительно заметила хозяйка. — Что же… Ты так ничего и не расскажешь?

Под утро они заснули. Варан лежал на шкуре морской козы, густой и жесткой, пахнущей, как в детстве, водорослями. Смотрел сквозь дыру в потолке, как светят звезды.

Очаг отлично держал тепло.

У Варана было четкое ощущение, что он у цели. Пусть таинственный путник ушел отсюда две недели назад — но ведь не год назад, не пять лет; бродяга не медлит, но и не торопится. То, ради чего Варан бросил Нилу, то, ради чего он позже бросил высокий пост и коридор в сто пятнадцать шагов, ради чего он рискнул жизнью, смертельно оскорбив Подставку…

«Никакой бродяга не может знать смысл сущего, — сказал Подставка за несколько дней до Баранова исчезновения. — смысл сущего находится за его пределами, а бродяга — часть нашего мира…»

Варан, поглощенный приготовлениями к побегу, ничего не ответил Императорскому Столпу. К тому моменту ему было совершенно ясно, что маги, обычные обитатели привычного мира, носят на себе знак извне — и либо умеют быть достойными его, либо, что чаще, не умеют. А Бродячая Искра бессмертен, он появляется и исчезает, когда ему вздумается; что, если его человеческое обличье — зримая тень кого-то, находящегося «за пределами сущего»?

Наступило утро. Небо оставалось по-прежнему темно-синим, но по всему поселку вдруг завыли, зашипели клыкастые стражи в сугробах — каждый второй по кличке Дружок.

— Вот и здрасьте, — пробормотала хозяйка. — Эй, девки…

— Пусть поспят, — сонно отозвался хозяин. — Только глаза закрыли, вот… Вот эти россказни-то ночные…

За ночь остывшие стены сделались матовыми, и зажженная хозяйкой свечка тускло горела в одиночестве. Хозяин, сопя, подбросил топлива в печь.

Небо над очагом чуть посветлело.

Забулькала кипящая вода, в полутьме возник тошнотворный запах рыбы.

Варан поднялся. Навестил отхожее место снаружи, у самых дверей; замерз и долго отогревался, пристроившись рядом с печкой.

— Хозяин…

Тот сделал вид, что не услышал. Хмуро перебирал при свечке охотничью снасть — на морскую козу, насколько Варан мог судить.

— Спасибо тебе, добрый человек Варан, — сказала хозяйка, будто назло мужу. — Ночь недоспали… Зато вспоминать теперь будем целый год.

Хозяин засопел.

— Вы счастливы? — спросил Варан.

Хозяин чуть не выронил костяной наконечник гарпуна:

— Что?

Хозяйка смотрела на гостя. Ее глаза казались двумя темно-вишневыми линзами.

— Да, — сказала она наконец.

Местный почтарь долго скреб ногтями под рукавом шубы. Бродяга? Был и бродяга. Он, почтарь, сам же его отвез на перекресток. Да, там и оставил. Бывалый человек, сразу видать, такой не замерзнет, не пропадет… Куда потом подался? А кто его знает. На перекрестке гостиница, там все про всех знают…

Почтарю хотелось поболтать, он охотно взял бы путника в сани, да ведь в такие снега и почты-то нет. И трехлапец в округе ходил, охотники видели. Вот пусть снега улягутся, трехлапец уйдет, и на будущей неделе, может, и съездим, с перекрестка мешочек заберем, но не сегодня, упаси Шуу, не сегодня. А гость, если хочет, может сам себе хижинку из снега сложить да дровишек прикупить у почтаря — оно и переночуется…

— Парень, продай повозку, — сказал Варан. Почтарь выкатил глаза, как будто тот самый трехлапец наступил ему на ногу.

— Мне надо быстро, — сказал Варан. — Упряжка есть? Тягуны?

— Шутишь, отец, — промямлил почтарь. — У тебя таких денег нет, чтобы мою повозку купить. Я же, это, у общины на жалованье…

Варан вытащил из потайного кармана императорскую пятидесятку.

Такой радуги снежный дом почтаря не видел от основания. Насыщенно-красный, бирюзовый, аквамариновый и желтый отражались от стен и, наверное, вырывались из дыры в потолке над очагом, так что почтарь заозирался: а вдруг соседи увидят?

— Ты… батя… зарезал, что ли, кого?

— Заработал, дурень. В столице такими деньгами стены оклеивают.

— Врешь…

— Привираю, но не слишком. Ну как, продаешь повозку?

У почтаря дрожали руки. Он окинул Варана оценивающим взглядом — пытался понять, сколько еще денег могут вмещать потайные карманы и какую беду — или счастье — это сулит ему, скромному почтарю.

— Спешу, — бросил Варан.

— Продаю, — решился почтарь.

Почтовые сани оказались неказисты — корыто корытом, вместо сиденья — охапка хвои, полог из дырявой вытертой шкуры. Зато упряжку Варан оценил — три сотни тягунов, запряженных по два десятка, могли тащить сани и по целине, и по дороге, проложенной снежным кротом.

Почтарь маялся и поминутно менял решение.

— Трехлапец сожрет, — говорил он, запрягая тягунов. — Жалко… Отменные мушки, где еще таких купишь…

— Но этих же где-то купил…

— Дорогущие…

— За такие деньги ты знаешь сколько всего накупишь?

— Трехлапцу прямо в пасть… Слушай, давай я тебе назад отдам, деньги-то?

— Давай! — зло соглашался Варан.

Почтарь вытягивал пятидесятку, долго рассматривал ее и гладил, снова прятал за пазуху:

— Не. Сговорились, а слово, оно, знаешь…

А через минуту опять начиналось:

— Ну куда ты спешишь, а? В сугроб как встрянешь… До вечера не доберешься… А тут и трехлапец…

— Давай деньги!

— Ну… Я же так… Чего ты злишься-то?

Через час с небольшим Варан все-таки выехал. Снежный крот хорошо знал свое дело — дорога шла сквозь снега, глубокая, как овраг. Белые стены стояли справа и слева, почти смыкаясь над головой. «О кроте не думай, — напутствовал почтарь. — Я о нем никогда не думаю, и вот — до сих пор Император миловал. Только не задумывайся. Потому что когда ты едешь, а он навстречу прет — нет никакой возможности, ну прямо все, конец…»

Первые сто шагов тягуны брали разбег — тоненькие лапы с круглыми опорными «пяточками» оставляли смешную вереницу следов. Потом забили крыльями, и к следам на снегу добавился безумный, но по-своему гармоничный узор. Потом первая двадцатка тяжело оторвалась от снега и полетела, за ней вторая, третья и так далее. Длинное облако голубовато-розовых с перламутром насекомых вытянулось над дорогой, и круглый нос саней чуть приподнялся, будто тоже желая взлетать. Варан знал, что самый храбрый тягун в лучший момент своей жизни поднимается самое большее на два человеческих роста над землей. Те, что осмеливаются подняться выше, гибнут, не оставляя потомства…