Лев Толстой - Виктор Шкловский

Лев Николаевич был нездоров, казалось, что он даже уменьшился в росте. Большая рука его при пожатии казалась горячей. Поссе спросил:

– Ну, как себя чувствуете, Лев Николаевич?

– Хорошо, хорошо… – ответил Толстой, – все ближе к смерти; это хорошо; пора уж.

Высокий, голубоглазый, длинноусый, широкоплечий Алексей Максимович слегка робел, покашливал и проводил большой своей рукой по густому русому ёжику. Сперва говорили о политике, о литературе. Лев Николаевич, посмеиваясь над собой, говорил, что он невольно радуется победам буров, хотя знает, что это грешно: и буры и англичане занимаются тем массовым убийством, которое они называют войной.

Разговаривая, Лев Николаевич несколько раз взглядывал на Горького. Тот достал папиросу, чиркнул уже спичкой, но вдруг остановился, заметив на стене надпись: «Просьба здесь не курить».

– Ничего, не обращайте внимания на надпись. Кури, коли хочется, – сказал Толстой.

Алексей Максимович закурил и спросил Толстого:

– Читали вы, Лев Николаевич, моего «Фому Гордеева»?

«Фома Гордеев» был первой большой вещью Горького.

Толстой ответил:

– Начал читать, но кончить не мог, не одолел. Больно скучно у вас выдумано. Ничего такого не было и быть не может.

– Детство Фомы у меня, кажись, не выдумано, – возразил Горький.

– Нет, все выдумано. Простите меня, но не нравится. Вот есть у вас рассказ «Ярмарка в Голтве». Это мне очень понравилось. Просто, правдиво. Его и два раза прочесть можно.

Толстой продолжал, что эта вещь напомнила ему Гоголя и заставила еще раз пожалеть о том, как мало у нас юмора.

Дальше разговор перешел на рассказы Горького «Варенька Олесова» и «Двадцать шесть и одна».

Варенька Олесова – девушка, которая, увидав, что за ней подсматривают во время купания, избила за это молодого человека.

Об этом разговоре с Львом Толстым М. Горький написал в книге «Лев Толстой»: «В вечер первого моего знакомства с ним он увел меня к себе в кабинет, – это было в Хамовниках, – усадил против себя и стал говорить о „Вареньке Олесовой“, о „Двадцати шести и одной“. Я был подавлен его тоном, даже растерялся – так обнаженно и резко говорил он, доказывая, что здоровой девушке не свойственна стыдливость.

– Если девице минуло пятнадцать лет и она здорова, ей хочется, чтобы ее обнимали, щупали».

За несколько строк до этого Горький отмечает: «Мне всегда не нравилось его суждение о женщинах, в этом он был чрезмерно „простонароден“, и что-то деланное звучало в его словах, что-то неискреннее, а в то же время – очень личное».

А. М. Горький не мог знать дневников Толстого, потому что они не были тогда еще изданы. Но он догадался, о чем думал Толстой.

Лев Николаевич в январе 1900 года после встречи с Горьким сделал заметки в записной книжке и в дневнике. Запись от 16 января подробна: она говорит о том, что надо подавлять похоть, если этого не можешь сделать, то надо жениться и вместе с женщиной растить детей. Дальше идет шесть различных вариантов, из которых каждый хуже предыдущего. 7-я запись имеет несколько вариантов. Приведу два варианта: «Хуже всего жить со своею неверною безнравственной женою». После этого записано: «Листок этот надо вырвать». Но сохранился и первоначальный текст: «Хуже всего жениться на физически целомудренной, но безнравственной женщине, и с ней проводить жизнь». Этот вариант сохранился и в записной книжке. Вероятно, эта запись сделана непосредственно после разговора с Горьким, и в ней та обида, о которой говорил Алексей Максимович.

II

Лев Николаевич, как говорил про него В. И. Ленин, жил в Москве «на два этажа». Он жил вместе со своей семьей и ближайшими знакомыми, и в то же время он жил отдельно.

Одним из последствий являлось то, что вещи Льва Николаевича при своем появлении были странны для окружающих; они противоречили тому, что, по их мнению, должен был думать и писать Толстой.

Очень любопытно это проследить на драме «Живой труп». Сам Лев Николаевич в дневнике называл вещь «Труп»; в дневнике от 29 декабря 1897 года записано: «Думал о Хаджи Мурате. Вчера же целый день складывалась драма-комедия „Труп“.

Следующие два года Толстой был занят «Воскресением».

В начале 1900 года 2 января Толстой записывает: «Ездил смотреть „Дядю Ваню“ и возмутился. Захотел написать драму „Труп“, набросал конспект».

После этого записи о работе над «Трупом» идут одна за другой.

15 августа Толстой отмечает: «Писал „Труп“ – окончил, и втягиваюсь все дальше и дальше».

Конца не было. Шел поиск.

Отвергались варианты, иногда ослепительные по своей правдивой неожиданности.

В дневнике 7 сентября записано: «Федя говорит: а может быть, я ошибся? Ну, да что сделано, то сделано. Несите».

Эта реплика не сохранилась в том тексте, который мы можем считать окончательным.

Сразу появляется новое воплощение темы – бегство в настоящую жизнь от жизни ложной, хотя бы ценой смерти, ценой отказа от всего, и сразу же появляется новое решение, как создавать диалоги, в которых не будут договорены мысли, а передается живой разговор с перебивкой; сразу появляется представление о многоэпизодной драматургии без актов.

По дневнику получается так, будто Толстой включился в работу над «Трупом», как бы полемизируя с Чеховым.

Он и спорил и шел вместе с ним, открывая новую художественную дорогу для драматургии.

В литературной форме «Живой труп» представляет собой наиболее острое произведение Льва Николаевича. «Плоды просвещения» и «Власть тьмы» написаны манерой традиционной драматургии, это пятиактные классические драмы. «Живой труп» создан уже человеком, который видит опыт Чехова и, хотя с ним не согласен, его учитывает.

А. Ф. Кони в статье «Живой труп» в действительности» отмечает: «Одни видят в „Живом трупе“ новое слово на новых путях драматического искусства, другие сравнивают короткие, быстро сменяющиеся драматические сцены чуть ли не с лентой кинематографа».

Сохранились известия, идущие от не очень разбирающихся в искусстве людей, что Толстой в это время был сильно заинтересован вращающейся сценой.

Таким образом, есть ряд указаний на то, что перед Львом Николаевичем как важнейшие стояли вопросы чисто художественного порядка. Об этом писал и Гольденвейзер в книге «Вблизи Толстого». Толстой отмечал отрывистость реального разговора, недоговоренность реплик и говорил, что это надо использовать в драматургии.

Председатель Московского окружного суда Н. В. Давыдов в книге «Из прошлого» настойчиво подчеркивал детальное сходство истории, рассказанной в драме, с судебным делом об одном опустившемся человеке, который, желая освободить жену, прибег к мнимому самоубийству. Кони в статье, которую я цитировал, делает по этому поводу несколько скептических замечаний. Он осторожно говорит о знаменитом деле Гимера, что ему «во всяком случае, принадлежит некоторая роль в происхождении „Живого трупа“.