Очерки по истории русской церковной смуты - Анатолий Краснов-Левитин

любви Александра Ивановича к лести (один из пишущих эти строки слышал от него об этом почти через 20 лет — в 1943 году). Вероятно, догадывались — такие вещи чуют интуитивно. Однако, если даже отбросить все преувеличения, содержавшиеся в выступлениях обновленческих ораторов, доклад А.И.Введенского представляет собой — безусловно — событие в развитии русской богословской мысли.

Так как этот доклад, затерянный среди пожелтевших листов старого журнала, недоступен большинству читателей, мы приведем из него пространные выдержки.

«Апологетическое обоснование обновленчества. (Доклад на Пленуме Священного Синода 27 января 1925 года)

… Обычно в обновленческом движении прощупывают только его верхние слои. Прежде всего обывателю бросается в глаза его внешняя окраска, его политическая ориентация. В массы пролилась кличка «Красная Церковь». Этому наименованию контрреволюционные круги придают одиозный, сугубо одиозный характер. Конечно, одиозность вообще вещь не особенно доброкачественная. Одиозная интерпретация клички «Красная Церковь» — есть вещь не желательная и, по существу, неверная. Вот почему мы энергично протестуем, когда нас нарочно, одиозно, именуют красными. Но в то же самое время мы не боимся слова. И самое слово «красный» нам, у которых политическое сердце вовсе не струит белую кровь, не представляется страшным. Как выразился однажды митрополит Серафим Руженцов, «красный цвет — пасхальный цвет». Словом, «красный цвет» — в этом нет ничего страшного. Конечно, если в этом хотят видеть наше пресмыкательство перед властью, о… тогда мы протестуем. То правда, что еще Достоевский метко сказал: «русский человек ищет, у кого бы сапоги почистить». Но мы не принадлежим к породе чистильщиков хотя бы красных сапог. Лакействующая психология тихоновщины объек-тируется ими в душу обновленчества с совершенно напрасной затратой энергии. Если тихоновцы нас называют красными (в одиозном смысле этого слова), то надо полагать, что сами тихоновцы красны в квадрате или в кубе. Когда Тихон осенью 1923 года на стенах своей кельи вывешивал: «Контрреволюционерам вход воспрещается!» — это квадрат церковной красноты. Когда Иларион на стенах церквей в Москве же вывешивал: «Активным контрреволюционерам вход воспрещается» — это куб церковной красноты»[64].

Так что и для тихоновщины оказался прав бессмертный Достоевский. Мы признаем правоту революции. За это — злопыхательство.

Мы признаем правоту революции. Но правы ли мы? Еще раз надо осознать мотивы, по которым обновленчество сделало в области политической то, что сделало.

В истории церковь, в подавляющем большинстве, была не только в союзе, но и преступной связи с государством.

Так в нехристианских религиях, так и в христианстве. Законы Ману установили в Индии существование каст, ряд христианских писателей за границей и у нас обосновали монархизм. Боссюэ называл королей «богами». Ришелье требовал держать народ в невежестве, дабы не трогались устои монархизма.

Проф. Киреев в «Общих основах социологии» совершенно справедливо пишет:

«Обожествление политической власти, в форме ли возведения генеалогии царей к богам или прямого обоготворения царей или учения о божественном происхождении власти, о наделении ею царей свыше — обычное явление в истории догматизации абсолютизма как политической формы. В этом проявлялось отрицательное влияние религии на политику, которое наблюдается и тогда, когда и другие стороны социального и политического быта санкционировались богословскою догматикой, как это было по отношению к рабству и к крепостному праву. Был ли царь и главою религии, или между алтарем и троном существовал только союз, духовенство играло роль реакционной силы, к ущербу не только государства, в котором освящался деспотизм, но и к невыгоде для самой религии, которая из интимного дела индивидуальной души делалась, главным образом, орудием властвования по «Божьей милости» и по своему произволу».

У блаженного Августина мы находим любопытную мотивировку необходимости союза Церкви с государством. Вот отрывок из послания бл. Августина к Викентию: «Те, которые не хотят видеть законов против нечестия, говорят, что апостолы не просили помощи у земных царей. Кто так говорит, тот забывает, что тогда было иное время, а что все должно делаться в свое время. Ибо какой император тогда уверовал в Христа и хотел служить Ему изданием законов в пользу благочестия против нечисти? Тогда исполнялось еще пророческое изречение: «Векую шаташася, язы́цы, и людие научившася тщетным». Предсташа цари земстии и князи собрашася всуе на Господа и на Христа Его» (Пс. 2,1–2). Тогда еще не проводилось в действие то, о чем говорится в том же псалме ниже: «И ныне, царие, разумейте, накажитеся вси, судящие земли. Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом». Каким же образом, если не воскрешая и не наказывая с благовестивой строгостью то, что проверено, а противное сему воспрещая с приличной строгостью «Так Господу служил Иезекия (4 Царств. 18,4), который разрушал и дубравы, и капища языческие»… Аналогичные мысли бл. Августин приводит в послании к Бонифацию!

Отсюда «гармоническое соединение, симфония» царской и духовной власти, как поэтически писал в XII столетии император Иоанн Комнин папе Григорию, отсюда — неразрывность союза Креста и нагайки царского стражника — вот проклятый символ взаимоотношений Церкви и государства во дни и годы дореволюционного кошмара в русской действительности. Передо мной анонимная брошюра 1906 года: «Власть самодержавная по учению Слова Божия и православной Русской церкви». Цитируя блаженного Августина, по которому царь «второй по Боге и высший над всеми и меньший единого истинного Бога», брошюра говорит: «Наш царь избран на служение Самим Богом…» Это не слово оголтелого монархиста. Это общее учение дореволюционной церкви. Недаром же такой ученый и тонкий богослов, как Флоренский, требовал на страницах светской печати объявления самодержавия догматом православной веры. И когда на Соборе 1917–18 гг. священник Востоков говорил, что лишь в добром, мудром русском царе — спасение всего, он повторял то же учение всей русской дореволюционной церкви.

И.С.Аксаков писал в свое время: «Наша церковь, со стороны своего управления, представляется чем-то вроде бюро или какой-то колоссальной канцелярии, прилагающей — с неизбежною канцелярской официальной ложью — порядки немецкого канцеляризма к несению стада Христова с организацией церковного управления по образу и подобию департамента светского правительства, с причислением служителей церкви к сонму слуг государственных, сама Церковь вскоре превращается в одно из отправлений государственной власти, или, говоря проще, она сама поступает на службу к правительству…»

Царизм опирался на всю русскую иерархию. Приравняв епископат к генералитету, царизм действовал через безличный и безвольный Синод. Но идут годы, и в дни церковных