Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

Максим из вопросов Чекменева составил себе довольно полное представление о случившемся и видел, что профессор не врет, ни в словах, ни в мыслях. Все так и было. Он хотел перед началом главного предприятия убедиться, что возможности перемещения в «пространствах Кантора — Эверетта» как–то зависят от устройства мозга испытуемых. А что это так — подтверждалось теорией, найти противоречий в которой Максим не мог. Образование на мехмате давалось блестящее, лучшее в мире, да доктор его еще и углубил индивидуальными занятиями.

Конечно, кое–каких воспарений мысли Маштакова Максим постичь был не в силах, но, если правильны исходные посылки и соблюдается алгоритм, отчего же выводы будут неправильны?

— Игорь Викторович, все соответствует. Я бы и сам не смог держаться лучше. Если вы собираетесь работать с Виктором Вениаминовичем и дальше, делайте это спокойно. Он по крайней мере совершенно убежден, что найти ребят сможет. Да ведь и я в этом заинтересован. Вадим Ляхов — мой единственный друг… Того уровня, о котором стоит говорить.

— А если… — Чекменев жестом пригласил Максима выйти в соседнюю комнату, оставив Маштакова под присмотром охраны.

— Вы хотели спросить, если он полностью сумасшедший? Я еще и психиатр, я понимаю ход вашей мысли.

Чекменев, внезапно пришедший в хорошее расположение духа, протянул доктору портсигар из кожи крокодила, лично убитого в верховьях Нила двадцать лет назад, когда они странствовали там с князем, еще не ставшим Местоблюстителем.

Папиросы были особые, толстые и длинные, набитые специальной смесью табаков, какую не купишь ни в одном магазине.

— Ваши слова расценивать как намек? Что ход моей мысли может понять только психиатр?

— Не совсем так. Просто каждый человек занимает определенное место на шкале между крайними видами патологии. Есть заболевание, есть акцентуации. Вы — почти посредине. С легким уклоном в истероидность.

— Это — плохо? — вроде бы встревожился Чекменев.

— На мой вкус, шизоидность хуже. Но у вас — норма, я же сказал. Остальное требует слишком долгого разговора. Если же Маштаков — сумасшедший, то это такая степень маниакальности, которой можно только позавидовать. Обычно маниакальность сочетается с депрессивностью, почему и говорится — маниакально–депрессивный психоз.

У этого же — ни намека на депрессию. Это про таких сказано: «Он не страдал манией величия, он ею упивался!» Работайте с ним спокойно. А вот как Вадима с компанией вытаскивать будем…

— Исходя из ваших рекомендаций. Если что — на ту сторону пойдете?

Чекменев сам не понял, зачем задал этот вопрос. Максима он посылать за рубеж времен не собирался. Он нужен был здесь. Для реализации совсем другого плана. Для которого и Ляхов был очень нужен — но не необходим. А вот спросил и подумал, что ведь да, пожалуй, придется направить туда именно этого парня, в котором он прирожденным нюхом улавливал нужную силу и способности.

— Пойду, — пожал плечами Максим. — Чего же не сходить? Интересно.

— Надо будет — пойдете, — удовлетворенно кивнул Чекменев. — А пока вместе с Виктором Вениаминовичем сделаете то, что он надумал. Под вашим контролем.

…Оказалось, что собрать нужный комплект аппаратов не так уж трудно. Техзадание соответствующим мастерским было выдано еще три дня назад, а из опыта известно, что при соответствующем стимулировании даже новый образец самолета можно изготовить за неделю, практически с нуля.

А здесь, по готовому образцу и из существующих в промышленности деталей — делать нечего.

Весь процесс Максим отследил лично и, за исключением некоторых теоретических предпосылок, понять которые так и не сумел, разбирался в конструкции и «хронолангов», и приводного маяка вполне профессионально. И управлять мог, и разборку–сборку провести, правда, не с завязанными глазами, и неисправности устранить.

Довольный собой и своими помощниками Маштаков предъявил Чекменеву полный набор оборудования.

— От вас, господин генерал, требуется следующее. Четыре человека, хоть немного сведущие в электронике. Готовые на некоторый риск. Еще два инженера в помощь мне здесь. Да вот и все, пожалуй. И начнем.

— Максим, вы готовы?

— К чему?

— К чему хотите. Я предпочел бы, чтобы вы работали здесь. Но ведь и там потребуется специалист…

— Тогда я лучше — туда! — Доктору и вправду было интересно лично шагнуть за пределы известного. Тут давно уже скучно. С Ляховым они придумали кое–что забавное, а раз Ляхов пропал, так без него вряд ли что получится. Работать просто оператором под чужие команды — увольте, почтеннейшие.

— Пусть так. Я дам вам надежных офицеров–штурмгвардейцев, подполковник, и инженера по вашему выбору. Вы — старший в операции.

— Я — военврач, Игорь Викторович.

— Начальство не ошибается, подполковник. Пора взрослеть. Пойдемте, нас ждут.

Глава восемнадцатая

Тронув машину с места и заставив себя на время отвлечься от вещей трансцендентных, сиречь, по Канту, объективных, но недоступных сознанию, Ляхов переключился на реалии текущей жизни. Опыту и осмыслению подвластные.

Конкретно — на поведение Татьяны. Злился на нее Вадим страшно. И очень рад был, что в кабину «Опеля» сел один. Так как–то вышло, что Майя предпочла оказаться вместе с подругой в машине Тарханова, а Розенцвейг с ручным пулеметом устроился в кузове его машины.

Иначе наговорил бы он много чего еще. И невинным, и виноватым.

Надо же, умница какая!

Змея подколодная!

Вот так закладывать человека, с которым еще вчера утром разговаривала как с хорошим другом.

Делилась сомнениями и страхами, будто бы намекала, что в некоторых вещах доверяет ему больше, чем даже Сергею.

И на тебе! Добро бы, если такая умная, вовремя подсказать, что и как спрашивать, а то ведь и даже медсестрой себя никак не проявила. Жалась за спиной, только и сумела, что шприц подать… Стоп.

Что–то было не так.

Ну, Вадим, приказал он себе. Напряги память! Что ты такое интересное отметил?

Тархановский грузовик ушел вперед, а Вадим через пятьдесят метров остановился. Как раз напротив ложбинки, где только что закопали Гериева.

А ну–ка, если проверить кое–что? В суматохе боя и связанных с ним последствий он вроде упустил некоторые медицинские тонкости. В гражданской больнице такой промашки не допустил бы. Да и в другом месте. А тут вдруг…

— Я сейчас! — крикнул он Розенцвейгу в кузов. Повод придумал, будто Тарас Бульба. — Трубку обронил.

Вместо трубки он нашарил между пучками травы осколки ампулы. Старательно раздавленный ногой. Однако ничего не исчезает бесследно. Вот и на кусочке стекла он сумел прочитать синие циферки. Присвистнул тихонько. Маленькое такое различие. Не «0,1 %», а «1,0 %». Для пациента оказавшееся очень существенным.

Он выпрямился, помахал над головой заблаговременно зажатой в кулаке трубкой. Нашел, мол, все в порядке. И, вернувшись к машине, тут же зачерпнул табака из кисета.

— Поехали, Львович… Держитесь крепче.

Следующей записью на катушке оказался «Первый концерт Чайковского». Тоже неплохо.

Придерживая руль одной рукой, другой он подтянул к себе медицинскую сумку, открыл отделение препаратов для инъекций.

Ошибиться, конечно, возможно, но трудно. На коробке с однопроцентным гидрохлоридом адреналина красная полоса.

Вообще непонятно, для чего он оказался в этой сумке. В полевых условиях достаточно иметь обычный, 0,1–процентный раствор. Впрочем, гадать о целях и намерениях неизвестного израильского врача сейчас бессмысленно. А вот ошиблась ли Татьяна или наполнила шприц из смертоносной ампулы намеренно — подумать стоит.

Он ведь сказал четко, совершенно машинально: «Адреналин, ноль один, один кубик». Неужто не поняла?

Но если поняла и сделала по–своему? Для чего? Чтобы не позволить Гериеву сказать нечто важное? Нет, это уже бред. Паранойя. Зачем ей это? В детективе такое, конечно, объяснить легко. Если предположить, что Татьяна — агент. Неважно чей. Допустим — террористов…

Дорога легко наматывалась на колеса, трубочный табак был крепок и ароматен, пиво тоже ничего. И думалось легко. Раскованно так. За рулем Ляхову всегда нравилось фантазировать на самые разные темы.

Выступила сейчас Татьяна против него, без всякого видимого смысла. Разве что желая вбить клин между ним и Сергеем? Оно конечно, девочка хочет своему другу понравиться. Изобразить из себя верную подругу и хранительницу очага. Винить ее за это нельзя. Однако, как писал известный поэт прошлого века, «и все же, все же, все же…»[85].

Если не сдерживать воображения, раз уж такая версия пришла ему в голову, вполне даже гладко получается. Очень уж неслучайно Татьяна подошла к Тарханову накануне пятигорской операции. Узнала, почти в темноте, в сильно изменившемся человеке своего давнего приятеля. Тут же сумела его очаровать. Здесь просматривается интересная параллель с его встречей с Еленой. Не то чтобы параллель, а почти прямо аналогичная схема.