Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Помню, как-то утром я спускался по Аркрайт-роуд. Был пасмурный день, над холмом дул сухой теплый ветер. И вот в такой обыденной, до боли знакомой обстановке меня вдруг посетило какое-то далекое место, странное, нездешнее настроение — в тот миг я был почти что другим человеком; такова мощь генетической памяти. В подобные моменты часто проявляется нечто дикое и природное, не имеющее ничего общего с этим веком, несвойственное моему сознательному «я». Обычно они накатывают с ветром, с его запахом. Вдруг беспричинно возникают озарения, воспоминания. Не могу определить, что во мне пробудил этот миг на А.-р.: лесистый ландшафт, приятное чувство подъема, затем спуск, прогалины в чащобе… Самым любопытным компонентом было пасмурное небо. От него ощущение таинственности еще более усугублялось.

Страдаю от энтероколита. Стоит страшная жара, беспощадное синее небо. Все время потею, терзают кишечные колики. Пришел врач, глянул на меня; насупился, когда я довольно резко, вежливо, но без тени тепла заговорил с ним. Эскулап-служака без чувства юмора. Моего обычного, Чизхолма (это его сменщик), в Хэмпстеде все презирают. Он не спешит поставить диагноз, улыбчив, глуповат, больше интересует тем, что стоит в комнате. Но этот врачишка оказался еще хуже, он был до тошноты уверен в себе; едва я начал перечислять симптомы, как он уже все решил. И когда я сказал:

— У меня саднит в горле… — ответил:

— Инфекция перешла в кишечник.

Скажи я ему, что каждый вечер вижу на дверце платяного шкафа Святую Троицу, он не удивился бы. Думаю, этот врач — по сути, задержавшийся в развитии ученик грамматической школы — испытывал немалые трудности в общении. А люди, стремящиеся в быту опереться на авторитет профессии, опасны. Выписывая рецепт, он спросил, сколько мне лет.

— Тридцать три, — ответил я.

А позже обнаружил, что на бланке написано: «Не выдавать детям до четырнадцати лет».

Римская пантомима; мастерство американцев в жанре музыкальной комедии. Низкие и вульгаризированные жанры искусства — страховка империи.

Искусство естественно произросло из греческой реальности, а также английской (в меньшей степени). Но у римлян не было естественного источника; они перенимали жанры греков. Американцы либо копируют английское/европейское (подобно тому, как великие римские писатели копировали творения греков), либо пытаются остаться сами собой и тогда опускаются до сниженных форм искусства. Когда американцы и римляне велики, они велики вопреки тому, что они — американцы и римляне. Когда велики греки и англичане, они велики благодаря тому, что они — греки и англичане. На данном уровне, уровне высокого искусства, сравнение, лестное в других отношениях, не срабатывает. Величие уникально: различаются лишь его истоки.

1 августа

Опасность воспринимать самое себя чересчур всерьез — вот как можно сформулировать дилемму, стоящую перед поэзией; и перед ней пасует масса умных людей. Поэзия предполагает некую простоту, наивность.

Мир (наше знание о нем) становится все сложнее. Поэтому нам приходится все чаще прибегать к стенографии — дабы обозначить это знание в символах и обобщениях.

Обычно выдвигаемое против этого возражение — плод мысли философа-естественника: все суждения, включающие причины, не описывающие явления физического мира, ненаучны; а следовательно, дурны. Но они же просто ненаучны. Фактически сложносоставные слова подобны аэроплану: без них не обойтись, коль скоро человеку предстоит познать весь окружающий мир. А познать весь мир — это значит (в научном смысле слова) познать каждую его деталь. Однако очевидная невозможность этого лишь подтверждает ценность другого рода обобщающего знания.

Есть к тому же и педагогический ракурс. Как иначе обучить мир миру?

3 августа

Начинаю чувствовать себя лучше; какая бы болезнь на меня ни свалилась, она, кажется, позади. Более или менее завершил «Мозаики». Испытываю соблазн добавлять к ним и добавлять, но они должны быть лаконичными. Как бы то ни было, к черту многословие.

Теперь мне предстоит опубликовать: «Мозаики», «Аристос», пьесу о молодом офицере (она нуждается в переработке) и роман о Спеце — «Магаристос», или «Волхв». Затем, предположительно, наступит черед Робин Гуда.

У меня также готово множество стихов.

Я совсем разленился по части дневника; мне нужен еще один спокойный месяц. Хотя на самом деле «Мозаики» не что иное, как его продолжение.

Не исключено, что Э. беременна. Выражусь точнее: раз или два мы с ней поленились прибегнуть к противозачаточным средствам. Такова неприкрашенная истина. В жизни, не в романе, решив завести ребенка, в это бросаешься очертя голову. «Очертя голову», быть может, и не совсем подходящее определение: скорее — взвесив все, что с этим связано, материально и физически; принципиально лишь, что решаешь положиться на волю случая. Э. хочет ребенка, я тоже — солидаризируясь с ее желанием, а также, как мне думается, с желанием О. Последнее я ощущаю с такой отчетливостью, что ничуть не сомневаюсь: он действительно мечтает о внуке. Хотя, конечно, вслух об этом не говорится. Далее. Согласно романной логике, детей зачинают в момент жаркой страсти или гармонии, бросая вызов скоротечности земного удела; что до нас двоих, то мы отнеслись к этому без подобающего пафоса и даже с оттенком юмора. Суть в том, что в рамках тех отношений, которые я попытался установить с Э., бурной страсти места попросту нет; ее заместило ровное взаимопонимание. Извечное таинство, если можно так выразиться, воспарило над чистой физиологией, не нуждаясь ни в особом церемониале, ни в комментарии. Во всяком случае, когда ребенка зачинают, положившись на волю случая, есть в этом нечто безошибочное. Под безошибочным я в данном случае имею в виду отвечающее голосу глубинной реальности.

Недавно принялся перечитывать с подстрочником Горация. Мне необходимо глубже заняться латынью. В римских поэтах — прежде всего Марциале, Ювенале, Горации — мне импонирует как раз то, что принципиально чуждо Риму. Слов нет, мы видим в них — если воспользоваться заезженным штампом — «высочайший расцвет» римской цивилизации. Но фактически все они восстают против нее: образцы их мышления — скорее греческие, сократические, нежели римские. Есть какая-то злая ирония истории в том, что их ассоциируют с веком, который они обличали. Вычтите из него полтора-два десятка великих римских поэтов и историков, и к чему придете? К цивилизации, которая смердит.

Как обычно, то же и в Америке.

Вывод: великие римские и американские писатели велики — вопреки тому, что они римляне и американцы.