Дневники Фаулз - Джон Фаулз

За неделю до того, как мы съехали, в доме на Фрогнал, 55, начался капитальный ремонт: сносили стены, превращая две квартиры в четыре. Переезжать нам помогал молодой антиквар и торговец подержанными вещами из Кентиш-тауна. Вместе мы спустили вещи со второго этажа и подняли на третий в новом доме. Под конец того дня я был вымотан больше, чем за все прошедшие годы. С тех времен, когда трудился на ферме. Странно, как мускулы отказываются повиноваться, а пальцы — удерживать тяжести.

Несколько дней — сплошная грязь и сквозняки. Массу времени я потратил на дымоход: прочищая и выравнивая его. Он был забит досками и едва не обрушился. Теперь он в неплохом состоянии. Потом срывал со стен полки, упрощал все как мог. Повсюду валялись груды ненужной бумаги, какие-то крюки, трубы, провода, ширмы. Возился с дверными и оконными рамами.

Но солнечный свет и крыши, трубы, вид, открывающийся прямо на старый Хэмпстед, — все это восхищает. Э. — чисто по-кобыльи — раз или два срывалась. Она тонет в деталях, ставит себе невыполнимые задачи и жалуется на их невыполнимость.

Мы тратим кучу денег и, как нам свойственно, разоряемся на дорогостоящей еде. Надо же чем-то себя побаловать.

Купили на кухню раковину с мраморным верхом. Белого цвета, она хорошо впишется в ансамбль; 30 шиллингов.

Я много чего отштукатурил; приятнейшее занятие. Теперь нам известно все о красителях и жидкостях самого разнообразного назначения, о наполнителях и очистителях.

Не так уж много сохранилось от первоначального дизайна: оконные проемы, неровные полы, одна или две балки. Но жаловаться не на что; осталось ощущение пребывания в старинном доме, прекрасная звукоизоляция, оригинальный вид, мы — высоко над уличным движением, и это жилье — наше; почему бы не полюбить его.

Странно, как в первые десять дней чувствуешь себя оторванным от внешнего мира. Вдали ото всего, мы обживали дом в полной изоляции, затворничестве, чуть ли не в склепе. Выходить на работу, возвращаться в нормальную колею — в этом было что-то нереальное.

1 мая

Писать стихи — значит расставлять слова в соответствии с теми смыслами, которые хочешь в них вложить. Обычный аргумент, выдвигаемый против такого определения, заключается в том, что данный процесс ведет в башню из слоновой кости: к самоизоляции, анархии и т. п. Есть, однако, естественная страховка против подобных опасностей; проще говоря, общий смысл, какой намеревается выразить художник, всегда находится под воздействием (и потому не исключает отношение) аудитории. Очень немногие из поэтов искренне имеют в виду: «Стихотворение — мое, оно выражает меня, и мне безразлично, будут его когда-либо читать или нет». Порядок в поэзии устанавливается так же, как в обществе; его источник — природа вещей. Существует естественная осевая связь между тем, что поэт хочет сказать, и той оценкой, какой он жаждет удостоиться. У одного почти все сводится к самовыражению, а оценка извне не имеет значения; другому важнее всего общественное признание; что до его глубинных индивидуальных побуждений, то sauve-qui-peut[581]. И опознается это в ходе живого опыта: уравновешен ли и счастлив поэт, когда пишет то, что пишет? Если да, он пребывает в центре своей оси; если нет, равновесие нарушается. Все великие поэты пребывают в центре оси (не считая иных из так называемых «великих» поэтов современности, чье величие — не более чем симптом эпохи, в которую они живут).

«Симптом эпохи». Итак, эпоха — болезнь. «Что с ним такое?» — «У него эпоха».

5 мая

Бронте «Грозовой перевал». Перечитываю и снова чувствую, что оказываюсь во власти его чар. Почему это один из пяти-шести величайших английских романов? Во-первых, потому, что он стопроцентно правдиво передает мир воображения; иными словами, мир бессознательного и галлюцинативного. А там, где роман бросает вызов обыденной реальности, он лишь набирает силу (Когда я последний раз перечитывал его? В саду Нью-Кол-леджа, году в 1949-м, думаю[582].) На этот раз я отметил романтически «изысканные» пассажи лишь для того, чтобы убедиться, сколь малозначима их изысканность. Если она что-то и привносит, то лишь еще больше воображаемой реальности. Во-вторых, Хитклиф; разве, sui generis, в нем не воплощен архетип каждого мужчины — как в «Отелло»? И в-третьих, вневременность, пусть и заземленная во времени. Итак, полярность, ощущение времени и отпечаток извечной психологической правды (Хитклиф — мужчина, Кэтрин — его идеал), отпечаток иной реальности, столь далекой, столь близкой. И наконец, полярность целого, яростное столкновение непримиримых крайностей.

Сидя у себя на крыше, слышу странный звук. Бесконечно повторяющийся отчаянный гомон. Над головой пролетела ворона, преследуемая ястребом. Ястреб атаковал снова и снова, пикируя, падая камнем. Я был без очков, но предшествующее нетрудно себе представить. Ворона не испускала криков — вероятно, потому, что не могла разомкнуть клюв. А единственное, чем она могла так разъярить ястреба, — украсть у него птенца или яйцо. Судя по всему, так и было. Но крик ястреба повергал в ужас. Страшнее не придумаешь.

Июнь

«Оглянись во гневе». Фильм. Очень впечатляющий для этого века и периода. В нем налицо всякого рода несообразности и психологические non sequiturs[583], но тональность угадана удивительно верно: терпкий вкус гнева, намеренная горечь, ожесточенность сердца. И отказ делать что бы то ни было, что-либо утверждать, отказ притворяться — это, безусловно, в духе нашего века. Конец притворства — это конец старого общества. Но пока нет ни нового рождения, ни даже его предвестия.

6 июля

Почти завершен первый вариант нового произведения — «Мозаик»[584].

Лекарство от энтероколита. Пахнет точно так же, как пыльца дикой орхидеи. Меня нередко изумляют эти любопытные параллели между вкусом, запахом и настроением.

Помню, как-то утром я спускался по Аркрайт-роуд. Был пасмурный день, над холмом дул сухой теплый ветер. И вот в такой обыденной, до боли знакомой обстановке меня вдруг посетило какое-то далекое место, странное, нездешнее настроение — в тот миг я был почти что другим человеком; такова мощь генетической памяти. В подобные моменты часто проявляется нечто дикое и природное, не имеющее ничего общего с этим веком, несвойственное моему сознательному «я». Обычно они накатывают с ветром, с его запахом. Вдруг беспричинно возникают озарения, воспоминания. Не могу определить, что во мне пробудил этот миг на А.-р.: лесистый ландшафт, приятное чувство подъема, затем спуск, прогалины в чащобе… Самым любопытным компонентом было пасмурное небо. От него ощущение таинственности еще более усугублялось.