Дневник, 2004 год - Сергей Есин

7 декабря, вторник. На вторничном семинаре обсуждали Мишу Прокопьева, моего студента из Иркутска. В принципе, большое счастье, что иркутяне, с их обостренным почвенничеством и пониманием литературы не как некоей филологической игры, а как жестокого понимания жизни, сидят, работают и обсуждают у меня на семинаре. Моя московская интеллигенция как бы начинает понимать, что не всё так просто, что писательская жизнь — это не отблеск телеэкрана, не вторичность кинокартинок, не знакомая игра слов — за всем этим стоит что-то серьезное и грозное.

Правда, я с горечью обнаружил, что Миша Прокопьев уже год как не живет в Иркутске, а живет у нас в Москве, в общежитии, работает у нас плотником, работает хорошо. Свою повесть — за исключением очень скверного названия: «Колыбельная для души» — написал на серьезной и трагедийной ноте. Это повесть о Чечне. Все повести о Чечне похожи друг на друга, а кто-то из студентов заметил, что они отличаются лишь приемами пыток, и отчасти это справедливо. Эти грозные сцены есть и у Миши, они написаны лаконично, но с поразительной проникновенной силой. Мне запомнилась такая сцена: командир отряда, некий Искандер (потом оказывается, что это вполне интеллигентный человек, окончивший в Киеве художественный институт, скульптор), сейчас представляет собой то ли полевого командира, то ли некоего господина горного ханства; он захватывает пленных, и здесь проявляется некая немецкая технология — пленного надо использовать поскорее, пока у него еще есть силы. И присутствует немецкая точность: первого числа всех больных и немощных выкладывают на дорогу, и командир давит их своим джипом. Есть еще одна, столь же кровавая сцена: молодого парня, солдата, подвесили на крюке и содрали с него чулком всю кожу. Когда приходят наши, то парню убирают кожу с лица, он еще жив. Как тебя звать? — Серёжа. — Какой твой адрес? — Сказал адрес. И единственное, чем ему можно было помочь — вынуть револьвер и застрелить. Большое впечатление оставляет сцена, в которой мать этого самого Искандера, светлая такая старушка, приезжает выбирать пленных для работы в хозяйстве. Казалось бы, благообразная и тихая, она тем не менее заставляет пленных раздеваться до пояса, чтобы взять качественного работника. Но это даже не суть повести, суть заключается в описании того, как трое живут в плену и ждут выкупа; один из них священник, другой офицер, который уже раз умолял, облизывая ботинки своих хозяев, чтобы его оставили в живых, и он знает, что будет это делать еще, в момент казни… Вообще, повесть о душе, о том, как христианство помогает вынести бремя тела. Очень точный замах. Естественно, что в повести много непрописанного, и ребята и я указали на это, есть некая школьность приёма — через дневник; есть неточность в описании поведения священника… Но высок сам пафос. Когда Миша доделает работу, я покажу ее в «Литературной России», кстати, «Литературная Россия» — единственный орган, способный напечатать подобное произведение, где пафос жизни сильнее, чем пафос литературы.

В связи с этим подумал еще и о том, что надо обязательно отдать в «Литературную Россию» и рассказы Чуркина. Ничего подобного по отношению к своим дорогим москвичам, даже лучшим из них, мне делать не хочется.

8 декабря, среда. День начал очень рано. Продолжаю читать Аксенова, и тут потрясают два обстоятельства: с одной стороны, мой возраст, когда многое уже притупилось, с другой — удивительный полёт фантазии, поразительная адекватность приёма и смысла. Крупнейший мастер. Наслаждаюсь скорее возможностями, хотя иногда замечаю в стиле возникающую усталость. Сейчас добрался до того места, где Вольтер начинает свою беседу с людьми, якобы посланными императрицей для проведения предварительных сеансов. На повестке дня стоит вопрос: стоит ли освобождать крестьян сейчас? Вроде бы молодая императрица готова, и вот ответ либерального Вольтера: «Еще по крайней мере двадцать лет в России крепостное право отменять нельзя». К этому, по мнению и Вольтера, и, к сожалению, самого В.П. Аксенова, либерального наблюдателя, не готовы ни крестьяне, ни помещики. Крестьяне любят сильную руку, а дворяне думают — кто же будет им услужатъ?

Во второй половине дня ездил на президиум Академии словесности. Я пришел последним и, собственно говоря, оказался «кворумом». На повестке дня было два вопроса: обсуждение сына Стаднюка, почтенного и опытного человека, бывшего военного, как ученого секретаря — к нему у меня никаких замечаний нет. А второй вопрос главный для Юры Антонова: назначить новых членов президиума, а академиков, которые каким-то образом недостаточно себя проявили, перевести в разряд полуакадемиков, неких полуассоциативных членов. Я вцепился в оба списка. Первый список, представляющий людей на понижение: Жданов, Луценко, Буянов, Калашников, Рассолов, Воротников, Зюганов. Это, я считаю, понижение конъюнктурное. Сначала мы брали Рассолова (хоть он и средний писатель, я сам писал предисловие к его собранию сочинений) как первого зама председателя ВАКа, а Зюганова — как лидера тогда самой большой думской фракции. Ради этого мы их брали, хотя эти люди достаточно далеки от нашей литературной работы, и я выступал по этому поводу. Теперь берем других, против которых у меня нет замечаний.

Пафос моего выступления заключался в том: а не будем ли мы через пять лет говорить, что и эти чем-то нехороши? Мы берем достойного человека — Жукова (я читал его превосходную статью о Тегеранской конференции, где он был). Но мы берем его как отца вице-премьера; берем мы еще и одного из лучших и успешных российских издателей — Олега Поликарповича Ткача, не только из-за мечты напечататься (а я в этом издательстве печатался много), но и потому что О.П. — член Совета Федерации. Берем Карпухина — умного и достойного человека, потому что он — советник председателя Совета Федерации. Повторяю, я не против этих людей, но, ребята, давайте установим: или у нас Академия, куда мы очень тщательно принимаем, а потом работаем с ними, наконец провожаем, как В.С. Розова, — или у нас детский сад. Мне удалось первую часть повестки дня снять: вопрос не готов.

Кстати, в своем выступлении я сказал, что не удовлетворен работой Академии, мы не стали настоящей организацией, к которой прислушиваются, мы вручаем лишь бесконечные Пушкинские медали и дипломы. Возник еще разговор о членских взносах, но это менее интересно. Я напомнил, что за время существования Академии у нас не было ни одного общего собрания, в этом смысле всё руководство Академии нелегитимно. Мне пытались объяснить, что аренда зала — трудное дело, что у нас 16 человек иногородних. На это я ответил: зал Литинститута на один день будет предоставлен безвозмездно, а 16 человек бесплатно поселим на нужное время. Случай, когда деньги решают меньше, чем идея. Я вспомнил, что мы уже сделали: Академия остановила готовящуюся реформу русского языка. Участвовала в этом.