Избранное - Борис Сергеевич Гусев

наряды без визы Жлобикова. Тот, разумеется, визировал даже не глядя, держа в уме, а вдруг снова друзья помирятся, так мне ж и по шее; эту унизительную для Хрусталева процедуру придумал Рузин, который был очень любезен с Игорем Николаевичем, приветливо улыбался, охотно выслушивал. Но когда Хрусталев обращался к нему с какой-то реальной просьбой, связанной с выделением фонда или получением серебрянки, то Рузин, как будто бы умный человек, начинал нести совершенную околесицу, словом, играл в дурачка. И Хрусталеву невольно приходилось идти к Феде. И Федя решал. Выделял станок или подписывал сверхурочные.

Лишь однажды в их взаимоотношениях явилось нечто напоминавшее дружбу. Как-то Федя позвонил Игорю часов в десять вечера и просил срочно приехать. Тон просьбы насторожил Хрусталева, он приехал и застал Атаринова в нервном состоянии.

— Что случилось? — спросил Игорь.

— Только между нами… Строго!

— Это ты Паше говори. Я, впрочем, догадываюсь. С Аллой что?

— Она тебе звонила?

— Нет, но она была у нас. В мое отсутствие. У Марины.

— Понятно, — сказал Федя, побледнев. — И что?

— Ну, Федя, ты меня спрашиваешь такие вещи… Поговори сам с Мариной. Я не вхожу в такие подробности.

Федя нервно прошелся по комнате.

— Ты представляешь, она, кажется, совершила глупость… поставив меня перед фактом, то есть я пока ничего не знаю.

— Да все ты знаешь. Как ты можешь не знать? Если уж позвал, говори, в чем суть.

— Упущен срок, и она договорилась на дому у кого-то. Позвонила мне и просила заказать такси и ждать у телефона. Машину видел внизу?

— Стоит такси. Но ты зря!

— Что зря? — наливаясь краской, спросил Федя.

— Слушай, что у тебя все пошло наперекосяк в жизни?.. Предаешь дело, заменяешь друзей подхалимами, оставляешь преданную и любящую тебя женщину? Ради чего? На чем ты свихнулся?

— Какое дело я предаю?! — вскричал Федя, вскипая. — Ты думай, что говоришь, Хрусталев! У тебя все замкнуто на одном — на твоей машине, на твоей! А у меня все производство! Да, план! Да, проценты. С меня требуют. И тебе пора перестать ходить в коротких штанишках и оставить свой наив.

— Ты хоть газеты читаешь?

— Пишут… А реально — что? Понимаешь, это не позиция.

Хрусталев почувствовал, как в левом виске начался звон, и опустил глаза, чтобы не видеть красного, нагловатого и в то же время испуганного лица Феди. «Только бы сдержаться», — подумал он.

— За эту позицию я воевал! Впрочем, дело не в этом. Нельзя прикрывать свое честолюбие, свое вранье высшими интересами! До чего дошло, — мне стыдно перед Прониным, что я ратовал за тебя.

— У тебя мания величия! Может, ты еще скажешь, что ты назначил меня на этот пост?!

— А, Пронин был прав… Я теперь вижу, что надо было брать власть в свои руки! Иначе ее берут такие честолюбцы, как ты, желающие иметь не соратников, а лакеев.

Атаринов отпрянул назад и, как бы предотвращая взрыв, сказал другим тоном:

— Игорь, я двадцать лет, как и ты, работал не поднимая головы!

— Работал. И стало обидно! «Дайте и мне попользоваться!..» Пашин пример вдохновил?

В это время раздался телефонный звонок. Атаринов застыл в нерешительности. Он тупо смотрел на аппарат и не двигался, словно боясь снять трубку.

— Ну что ж ты? — вскричал Хрусталев и бросился к телефону. И услышал голос Аллы: «Ну, все. Я дома. Такси можешь отпустить. Меня привезли…»

Хрусталев медленно положил трубку.

27

После войны Хрусталев страдал головными болями — следствие полученной на фронте контузии. Потом, когда и жизнь наладилась, и подлечился он в санаториях, боли исчезли. Он чувствовал себя хорошо и всегда сохранял спортивную форму. Теперь, однако, боли возобновились, нарушился сон… Он стал более раздражителен, что, конечно, сказывалось на его взаимоотношениях в коллективе. Теперь уже Рузин не без основания разводил перед шефом руками: «Хрусталев, конечно, талант, но — характерец, скажу вам!..»

Хрусталев чувствовал, что какой-то длительный спокойный период в его жизни кончается. Что начинается, он не знал. И как бывает на качелях в аттракционе, когда лодочка, хорошо покачав своих пассажиров, начинает затем задевать днищем о выпускаемый работником тормоз-доску, так и Хрусталев почувствовал, что он начинает тормозиться в своем круге. Что-то должно было случиться и — случилось.

Элегантно одетая женщина вошла в проходную ВНИИЗа и остановилась у местного настенного телефона. Набрала трехзначный номер. Ей ответил мужской голос.

— Федор Аниканович? Здравствуйте, это — Хрусталева. Мне надо поговорить… Можно ли заказать пропуск?

— Марина?! Привет! Что за вопрос?! — совсем в прежнем тоне заговорил Федя, но почему-то тут же покраснел. — И не надо никакого пропуска! Дай-ка трубку вахтеру… Он пропустит, а потом на лифте на пятый этаж. Жду!

Марина прошла по коридорам со стеклянными дверями в приемную Атаринова, где против секретарши сидел юноша интеллигентного вида, внимательно оглядывавший всех входящих. Марину он особенно долго рассматривал, прежде чем доложить патрону. Федя встретил ее посредине кабинета без всяких официальностей, справился о здоровье Игоря. Марина сухо ответила ему, удовлетворив любопытство. Затем он сделал характерный жест курильщика, сунув руку в карман пиджака, но вспомнил, что бросил курить, вздохнул, сел за стол и застучал по столу пальцами; незаметным жестом придвинул к себе солнцезащитные очки и при первой же возможности непринужденно надел их. В темных очках ему сразу стало удобно и всякая неловкость прошла.

Короткими, видимо заранее приготовленными фразами Марина сообщила Феде, что Хрусталеву скоро исполняется пятьдесят, и спросила, знает ли об этом Атаринов.