Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2 - Николай Любимов

Мнимо хитросплетенную сеть я прорвал без труда и, как в свое время Исаева, посадил в калошу и Журавлева, и беса.

– У вас устарелые сведения, – выдержав паузу, с насмешечкой в голосе заметил я. – Я не бываю у Щепкиной-Куперник с осени сорок пятого года.

– Почему? (Ох уж эти «сто тысяч “Почему”»!)

– По чисто личным мотивам.

– Личные мотивы нас не интересуют… Но ведь раньше вы там часто бывали?

– Бывал, но ничего зазорного в этом не вижу.

– Но у нее же самый настоящий салон! – вставил Журавлев.

– Хозяйка этого «салона», как вы выражаетесь, Заслуженный Деятель Искусств. Бывали у нее при мне Народная Артистка Обухова, Народный Артист Юрьев, Народная Артистка Держинская, Народная Артистка Турчанинова, академик Тарле – все люди, высоко награжденные правительством.

Снова бес смотрит на меня в упор остервенелым взглядом и возвышает голос:

– И вы в письменной форме могли бы засвидетельствовать, что Щепкина-Куперник антисоветских разговоров не ведет?..

Я взял на полтона выше беса:

– Кто?.. Татьяна Львовна?.. Антисоветские разговоры?.. Да я от нее антисоветского слова никогда не слыхал!.. Давайте бумагу и перо! Сейчас же давайте бумагу и перо!..

– Писать после будете…

Напряжение спало. Разговор иссякал. Теперь он уже струился вяло и лениво. Бес переливал из пустого в порожнее, жевал мочалу:

– И все-таки вы с нами не откровенны… И что вы это так замкнулись? И вдруг:

– А как у вас со здоровьем?

– Терапевтам не докучаю» а вот нервная система у меня в плохом состоянии.

– Что же вы» лечитесь?

– Да, я нахожусь под постоянным наблюдением невропатолога поликлиники Минздрава и под наблюдением профессора-психиатра.

– Ах» даже психиатра?

От меня не укрылось» что мои собеседники переглянулись.

В действительности «наблюдение» надо мной психиатра сводилось к тому, что невропатологи изредка направляли меня к нему для консультации, а Петр Михайлович Зиновьев умел успокоить меня не столько снадобьем, сколько словом участия. Но я ввернул «наблюдение психиатра» не зря. Арестовывать меня как будто не собираются. К чему же эта затянувшаяся беседа? А, наверное, хотят завербовать меня в осведомители: «Сперва оплетем его: сам сидел, мать сидит, Горбов, “салон”» а потом – ультиматум». Но я знал, что услугами «психов» МГБ предпочитает не пользоваться – с ними хлопот не оберешься.

Расчет мой был, по-видимому, верен, ибо засим последовал ряд чисто формальных вопросов.

Теперь я убежден, что и в 44-м году меня вызывали с той же целью. Только в 44-м году тема «Перевала» не возникла бы: упор, надо думать» был бы сделан на деле моей матери (война не кончилась, и тогда это еще было актуально) и на том, что я свой человек в гостеприимном доме Ермоловой.

Наконец бес объявил:

– Больше мы вас задерживать не будем. Желаем успеха в переводе «Дон Кихота». Вот только дайте нам подписочку в том, что вы никому не скажете» что мы вас вызывали и о чем спрашивали.

– Пожалуйста.

– Я вам сейчас продиктую.

Я дал письменное обязательство не разглашать наше «тайное свиданье».

– А жене скажите, что вас задержали в Военкомате. Она поверит. Во всех решительно Военкоматах бестолочь и неразбериха – это ни для кого не секрет, – слиберальничал бес. – Но про наш разговор жене и вообще никому ни слова! Разболтаете – пеняйте на себя: ведь тогда уж мы вас непременно арестуем!..

Последние слова бес произнес изогнувшись и со сладчайшей улыбочкой, затем протянул мне руку. Его примеру последовал Журавлев.

Когда я вышел в коридор» как из-под земли вырос замухрышка и проводил меня до самого выхода.

Домой я вернулся уже не на машине. Я прилетел на своих двоих.

В те годы великим моим утешителем стал Сервантес» каждодневно вводивший меня в мир своих светлых идей и образов.

В конце 51-го года вышел первый том «Дон Кихота» в моем переводе, в начале 52-го – второй. Перевод обсуждался в Союзе писателей. Мои товарищи – докладчик Николай Борисович Томашевский, Вильмонт, Кашкин, Казмичов и другие – сказали о нем доброе слово. Однажды вечером ко мне пришел без предварительного уговора никогда у меня не бывавший Корней Чуковский с первым томом «Дон Кихота» под мышкой.

– Любую фразу из вашего перевода можно сбросить с десятого этажа» и она не рассыплется, – сказал он. – Ну вот хотя бы…

И вслух прочел «Посвящение».

В 4-м номере журнала «Октябрь» за 52-й год появилась статья Н. Медведева (Н. Б. Томашевского) «О новом переводе “Дон Кихота”». Это был подробный анализ перевода с выводами, в высшей степени благоприятными, анализ тем более для меня ценный, что статьи об отдельных переводах, особенно – о прозаических» печатали и печатают у нас неохотно.

А в 57-м году я узнал из журнала «Иностранная литература» (№ 5), что мой перевод не прошел незамеченным и в Испании. Пабло Тихана в статье о нем писал, что я перевел «Дон Кихота» «великолепным русским языком».

И уж совсем недавно до меня дошел из Парижа отклик одного из старейших русских писателей Бориса Константиновича Зайцева.

Он писал 4 апреля 1970 года из Парижа в Москву литературоведу Александру Вениаминовичу Храбровицкому:

Дорогой Александр Вениаминович, прилагаю только что вышедшую свою вещицу. Если знаете переводчика «Дон Кихота» Любимова, передайте ему мое теплое одобрение – перевел хорошо.

А. В. Храбровицкий был так любезен, что перепечатал для меня на машинке «вещицу» Зайцева. Это его статья – «Дни. Похвала книге», напечатанная в газете «Русская мысль» от 2 апреля 1970 года.

Кстати, об отзывах.

О моем переводе «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле писали многие. Лучше всех написал Николай Николаевич Вильям-Вильмонт в статье «Русский Рабле» («Иностранная литература» № 7 за 1962 год). Особенно я ему благодарен за строки, в которых он дает точное определение моей переводческой сути:

H. M. Любимов – один из самых строгих и суровых мастеров художественного перевода. Верность оригиналу для него закон и нравственная норма художества.

Михаил Михайлович Бахтин на своей книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» (изд. «Художественная литература», 1965) написал:

Дорогому Николаю Михайловичу Любимову, с глубоким уважением, любовью и безмерной благодарностью за изумительный перевод Рабле. 25/1 – 66 г. М. Бахтин.

А в самой книге Михаил Михайлович посвятил моему переводу такие строки:

Хочется сказать несколько слов о переводе H. М. Любимова. Выход в свет этого перевода – событие большой важности. Можно сказать, что русский читатель впервые прочитал Рабле, впервые услышал его смех. Хотя переводить Рабле у нас начали еще в XVIII веке, но переводили, в сущности, только отрывки, своеобразие же и богатство раблезианского языка и стиля не удавалось передать даже отдаленно. Создалось даже мнение о непереводимости Рабле на иностранные языки (у нас этого мнения придерживался А. Н. Веселовский). Поэтому из всех классиков мировой литературы один Рабле не вошел в русскую культуру, не был органически освоен ею (как были освоены Шекспир, Сервантес и др.). И это очень существенный пробел, потому что через Рабле раскрывался огромный мир народной смеховой культуры. И вот благодаря изумительному, почти предельно адекватному переводу H. М. Любимова Рабле заговорил по-русски, заговорил со всею своею неповторимой раблезианской фамильярностью и непринужденностью, со всею неисчерпаемостью и глубиной своей смеховой образности. Значение этого события вряд ли можно переоценить.