Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2 - Николай Любимов

26-го января 47-го года я писал моей матери в концлагерь (это письмо вместе с другими письмами ей при выходе на свободу разрешили взять с собой, и оно у меня сохранилось):

…не думаю, чтобы твое самочувствие в основном резко отличалось от моего и от самочувствия моих друзей.

У нас и впрямь было такое ощущение, словно мы в концлагере. Мы обнесены незримой колючей проволокой. Охранников мы встречаем на каждом шагу: и в электричке, и в метро, и на улицах, и в форме, и в штатском. Во всех учреждениях с провокационными разговорами к нам подсыпаются стукачи…

Время от времени страх налетал на нас порывами, слепил глаза молниями, бросал в дрожь ударами грома. Но жил в нас иной страх – будничный, повседневный, тихий, уже привычный.

Мы с Колей Богословским признались друг другу, что всякий раз торопимся получить причитающийся нам гонорар. А вдруг арестуют? Пусть хоть какое-то время у семьи будут деньги.

Летом, приезжая с дачи в Москву, я старался покончить со всеми делами в один день: закупить на неделю продуктов и обегать несколько издательств. Только не ночевать в Москве! Если за мной приедут на дачу, я смогу проститься со спящими детьми. И как я ни старался уговаривать себя: за что же, собственно, меня сажать-то? – не только чувства, но и разум мне не повиновались. А за что других? Захотят – повод найдут.

Во мне жила еще одна разновидность страха. В ту минуту, когда я узнал об аресте матери, во мне вновь поселился страх изгоя. Я боялся боязни знакомых. Я, бывший ссыльный и сын заключенной, боялся бросить на них тень. Боялся, что меня будут сторониться, и начал сторониться первый. Еще больше боялся, что иные не покажут вида, а подумать все-таки подумают: «Как бы чего не вышло?..» И этих я обегал. Круг моих знакомых сузился до размеров кружочка. Но кружочек этот единомыслил.

Один из моих друзей, бывший социал-демократ, хороший переводчик испанской классической драматургии Михаил Матвеевич Казмичов скупыми, но яркими красками нарисовал картину нашей «житухи» при большевиках и, внезапно сверкнув своими черкесскими глазами, в азарте полемики с воображаемым противником, воскликнул:

– А, да что там! Генерал Шкуро – это ангел в сравнении… даже с Луначарским!

Мы оба покатились со смеху, но потом пришли к выводу, что эта сверхгипербола все же заключает в себе крохотную долю горестной истины.

Над нами властвовала животная сила привычки к месту. Мы до сладостных слез любили русскую землю, русскую речь, но каждый грядущий день готовил нам новые доказательства правоты капитана Студзинского из «Дней Турбиных»:

– Какое же отечество, когда большевики… когда они Россию прикончили?

Мы утешали себя тем, что Царь Ирод не вечен.

Вдруг в душе просветлеет, только услышишь, что через такие-то деревни гнали пленных немцев и бабы выносили им поесть.

Пленных немцев я увидел впервые» когда летом 45-го года приехал в Новинку. Там они паели колхозное стадо. Были очень деятельны и добросовестны. Они смотрели на стадо как на войско, которому надо указывать наиболее выгодную позицию – где погуще травка. То и дело слышались щелканье кнутом и командирские окрики:

– Хальт» зараза!

Собираясь на прогулку, я каждый раз брал табаку и папиросной бумаги на долю пленных. При встрече угощал их. Они хорошо улыбались, доверчиво и благодарно, говорили:

– Зпазыбо, зпазыбо!

В этих немцах ничего зверского я не углядел.

Я не читал газетных отчетов о Нюренбергском процессе.

Только ОГПУ могло мне, чья дух и плоть восставали против смертной казни еще в отроческие годы, пришить пособничество к террору. У меня бы рука не поднялась подписать смертный приговор даже убийцам Александра Второго и последних Романовых, даже Ленину, Троцкому и Зиновьеву, даже Дзержинскому, Менжинскому и Крыленко, даже Ягода, Ежову и Вышинскому, даже Гитлеру и Гиммлеру, даже Сталину и Берия. Но раз смертная казнь существует, то учредители нацистских концлагерей, равно как и идейные их вдохновители, заслуживают именно этой, самой страшной меры наказания. «Только как же вам не совестно, господа американцы и англичане, – мысленно обращался я к нюренбергскому синедриону, – заседать вкупе и влюбе с посланцами советских истязателей? Они-то какое имеют право судить? И уж если вы приговариваете к смертной казни приспешников Гитлера, то уж тогда, будьте любезны, вздерните на виселицу Сталина и его клику. А иначе – где же справедливость? История рано или поздно признает ваш суд судом неправым, а вас – судьями неправедными».

И я в этом с моими друзьями не разномыслия.

Ранней весной 44-го года, днем, мне сказали домашние, что меня кто-то спрашивает. Я вышел в переднюю. Передо мной стоял человек лет двадцати пяти, с большими черными, глупыми глазами, наглохамски смазливый.

Он пальцем поманил меня к выходной двери и, кривя губы в насильственной улыбке, прошептал:

– Выйдите, пожалуйста, на минутку, мне нужно вам два слова сказать наедине.

– Я нездоров. У меня больничный лист. Пройдите ко мне – в моей комнате сейчас никого нет.

Молодой человек нехотя прошел ко мне и, как был, в дорогом демисезонном пальто, сев на тахту, понес околесицу: он – из НКВД; задержан один приезжий; при нем не оказалось документов; он ссылается на меня, что я его знаю и могу подтвердить его показания.

– А как он себя называет?.. Откуда он?

– Там все вам скажут, предъявят его фотокарточку.

– Да вы мне ее покажите сейчас, и я вам скажу, знаю я его или нет.

– Я ее с собой не захватил.

Все это было шито уж чересчур белыми нитками.

Я повторил, что мне предписан домашний режим.

– Ну что ж, жаль, конечно… Задержали-то его, как мы думаем, по ошибке, и вот человек зря будет сидеть… А может, все-таки пройдете со мной сейчас, поможете нам в этом деле?

– Я же вам говорил, что я болен и не выхожу.

– Ну да, конечно, раз на бюллетене… Тогда я к вам зайду через пару дней.

– Заходите, но я не ручаюсь, что выздоровлю к тому времени. Лучше обратитесь к кому-нибудь еще – ведь не я же один во всей Москве его знаю.

Несколько дней спустя молодой человек опять ко мне заявился. На мое счастье, я не поправился. Врач продлил мне бюллетень.

– Разрешите посмотреть ваш бюллетень, – с трудом сдерживая раздражение, сказал молодой человек.

Бюллетень был мне выдан врачом из поликлиники Министерства здравоохранения, к которой я был тогда прикреплен. Диагноз: грипп, радикулит.

– Та-ак… – помявшись, вымолвил молодой человек. – Значит, придется обойтись без вашей помощи.

На сем мы расстались. Но я понял, что продолжение последует, только, по всей вероятности, не так скоро. Однако зачем я опять понадобился?.. Ответ как будто напрашивался сам собой: должно быть, это как-то связано с делом моей матери.