Молодые львы - Ирвин Шоу

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ной.

Майкл на мгновение задумался.

— Я убит, — ответил он. — «Убит, ранен, пропал без вести».

Они прошли еще шагов двадцать.

— Невеселая картина, правда? — сказал Ной.

— Невеселая.

— Мы знали, что здесь плохо, но не представляли себе ничего похожего.

— Да, — согласился Майкл.

Люди…

Они шли весенним днем по немецкой дороге между рядами прелестных деревьев с набухшими почками, вслушиваясь в мягкие звуки своих шагов.

— Мой дядя, — снова заговорил Ной, — брат моего отца, попал в одно из этих мест. Ты видел печи?

— Да.

— Правда, я никогда не видел дядю, — продолжал Ной. Он придерживал рукой ремень винтовки и был похож на мальчика, возвращающегося с охоты на кроликов. — У него были какие-то нелады с отцом. В тысяча девятьсот пятом году, в Одессе. Отец был дурак, но он знал, что здесь творится. Ведь он выходец из Европы. Я тебе рассказывал когда-нибудь об отце?

— Нет.

— «Убит, ранен, пропал без вести», — тихо сказал Ной. Они шли не спеша, размеренным, но не быстрым солдатским шагом — тридцать дюймов шаг. — Помнишь, — спросил Ной, — что ты говорил там, в лагере пополнения: «Через пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением вспоминать каждую пулю, которая нас миновала».

— Помню.

— А что ты чувствуешь теперь?

Майкл не знал, что ответить.

— Не знаю, — честно признался он.

— Сегодня, — сказал Ной, ступая все тем же неторопливым ровным шагом, — когда этот албанец начал говорить, я был готов с тобой согласиться. Не потому, что я еврей. Во всяком случае, не думаю, чтобы в этом была причина. Просто как человек… Когда этот албанец начал говорить, я был готов выйти в коридор и прострелить себе голову.

— Понимаю, — мягко сказал Майкл. — Я испытывал то же самое.

— А потом Грин сказал то, что надо было сказать. — Ной остановился и взглянул вверх на кроны деревьев, золотисто-зеленые в догорающих лучах солнца. — «Я ручаюсь… Я ручаюсь…» — Он вздохнул. — Не знаю, как ты, а я очень надеюсь на капитана Грина.

— Я тоже.

— Когда кончится война, миром будут править люди! — Голос Ноя возвысился до крика. Стоя посреди тенистой дороги, он кричал, обращаясь к освещенным лучами догорающего солнца ветвям немецкого леса. — Да, люди! Есть еще много таких капитанов Гринов! Он не исключение! Таких миллионы! — Ной стоял выпрямившись, закинув назад голову, и кричал как безумный, словно все чувства, которые он столько месяцев таил под маской хладнокровия в глубине своей души и всеми силами старался подавить, теперь прорвались, наконец, наружу. — Люди! — хрипло выкрикивал он, как будто это слово было каким-то магическим заклинанием против смерти и горя, чудодейственным непроницаемым щитом для его сына и жены, достойным возмездием за мучения последних лет, надеждой и залогом будущего… — Мир полон людей!

Как раз в это время и прозвучали выстрелы.

Христиан проснулся за пять-шесть минут до того, как услышал голоса. Он спал крепким сном и, когда проснулся, сразу же понял по тому, как ложатся в лесу тени, что день клонится к вечеру. Но он слишком устал, чтобы тут же двинуться дальше. Он лежал на спине, глядя вверх на нежно-зеленый купол над головой, прислушиваясь к звукам леса: к весеннему жужжанию пробуждающихся насекомых, к крикам птиц на вершинах деревьев, к легкому шелесту листьев на ветру. Он слышал, как над лесом прошло звено самолетов, хотя и не мог их видеть через деревья. Звук летящих самолетов заставил его, уже в который раз, с горечью вспомнить, с какой расточительной роскошью противник вел войну. «Неудивительно, что они победили. Правда, их солдаты не идут ни в какое сравнение с нашими, но какое это имеет значение? С таким количеством самолетов и танков могла бы победить даже армия из старух и ветеранов франко-прусской войны. Была бы у нас хотя бы третья часть этого вооружения, — подумал он с сожалением, — и мы победили бы три года назад. Бедняга лейтенант там в лагере жаловался, что мы проигрываем войну неорганизованно, не как люди его поколения! Если бы он поменьше жаловался и чуть побольше работал, может быть, дела не обернулись бы таким образом. Увеличить бы на несколько часов рабочий день на заводах и не разбазаривать время на массовые митинги и партийные праздники, и тогда там наверху гудели бы немецкие самолеты; лейтенант, быть может, не лежал бы теперь мертвый перед своей канцелярией, а ему, Христиану, вероятно, не пришлось бы скрываться здесь, прячась в норе, как лиса от собак».

Потом он услышал приближающиеся шаги. Он лежал всего в десяти метрах от дороги, хорошо замаскировавшись, что, впрочем, не мешало ему просматривать направление на лагерь. Поэтому ему удалось заметить подходивших американцев на порядочном расстоянии. С минуту он с любопытством следил за ними, не испытывая никакого чувства. Они шли твердым шагом, и у них были винтовки. Один из них, повыше, нес винтовку в руке, у другого винтовка была надета на ремень. Оба были в этих нелепых касках, хотя до следующей войны нечего было опасаться осколков, и не смотрели ни налево, ни направо. Они довольно громко разговаривали между собой, и было ясно, что они чувствуют себя в, полной безопасности, как дома. Казалось, им и в голову не приходила мысль, что в этих местах какой-нибудь немец осмелится причинить им зло.

Если они и дальше пойдут этим путем, то пройдут в десяти метрах от Христиана. Он осторожно поднял автомат. Но тут же подумал, что теперь здесь, наверно, сотни американцев, они сбегутся на выстрелы, и тогда ему несдобровать. Великодушные американцы едва ли станут распространять свое великодушие на вражеских снайперов.

Вдруг американцы остановились в каких-нибудь шестидесяти метрах у изгиба дороги, как раз напротив небольшого холмика, за которым скрывался Христиан. Они разговаривали очень громко. Один из американцев просто кричал, и Христиан мог даже разобрать его слова.

— Люди! — кричал он, непонятно зачем снова и снова повторяя это слово.

Христиан хладнокровно наблюдал за американцами. Чувствуют себя в Германии как дома. Разгуливают одни по лесу. Разглагольствуют по-английски в центре Баварии. Предвкушают, как они проведут лето в Альпах, как будут ночевать в туристских отелях с местными девушками, а уж охотниц до этого найдется достаточно. Ох, эти откормленные американцы — им не нужен никакой фольксштурм, все они молоды, все здоровы, у них исправная обувь и одежда, научно разработанное питание, самолеты, санитарные машины на бензине, перед ними не стоит вопрос, кому лучше сдаться… А когда все кончится, они вернутся в свою ожиревшую страну, нагруженные сувенирами: касками убитых немцев, «железными крестами», сорванными с мертвых тел, снимками, сделанными со стен разбитых бомбами домов, фотографиями возлюбленных погибших солдат… Вернутся в страну, не слыхавшую ни единого выстрела, в страну, где никогда не дрожали стены, где не было выбито ни одного стекла в окне…

Ожиревшая страна, нетронутая, неуязвимая…

Христиан почувствовал, как его рот сводит резкая гримаса отвращения. Он медленно поднял автомат. «Еще два, — подумал он, — и то дело». Он тихонько замурлыкал, беря на мушку того, что был поближе, что кричал. «Сейчас ты перестанешь так громко орать, приятель», — подумал он и, продолжая мурлыкать, спокойно положил палец на спусковой крючок. Внезапно он вспомнил, что так же мурлыкал Гарденбург, в очень похожий на теперешний момент, когда в Африке, лежа на гребне холма, он готовился открыть огонь по расположившейся на завтрак английской колонне… Забавно, что он вспомнил об этом. Прежде чем нажать на спусковой крючок, он еще раз подумал о том, что поблизости могут оказаться другие американцы, которые услышат выстрелы, найдут его и убьют. На секунду он заколебался. Потом тряхнул головой и прищурил глаз. «Черт с ним, — подумал он; — пропадать — так с музыкой…» — и нажал на спуск.

После двух выстрелов автомат заело. Он знал, что попал в одного из негодяев. Но когда, лихорадочно работая пальцами, он вытащил, наконец, застрявший патрон и снова поднял глаза, оба солдата исчезли. Он видел, как один из них стал падать, но теперь на дороге не было ничего, кроме винтовки, выбитой из рук одного из американцев. Винтовка лежала посреди дороги, в одной точке ее, около дула, сверкал отраженный луч солнца.

«Да, — с досадой подумал Христиан, — испортил все дело». Он внимательно прислушивался, но ни на дороге, ни в лесу не было слышно никаких звуков. Американцев было всего двое, решил он… А теперь, он был уверен, остался только один. Ну, а если другой, которого он подстрелил, еще жив, то, во всяком случае, он не в состоянии идти…

Однако ему-то надо уходить. Нераненому солдату нетрудно будет определить общее направление, откуда стреляли. Может быть, он станет искать Христиана, а может быть, и нет… Христиан полагал, что, скорее всего, не станет: американцы не проявляли особой горячности в подобных случаях. Они ждали авиации, танков, артиллерии. Но на сей раз, в этом тихом лесу, когда осталось полчаса до наступления темноты, нечего и думать о вызове танков или артиллерии. Остается один солдат с винтовкой… Христиан был убежден, что он не станет рисковать, особенно теперь, когда война уже почти окончена: он должен понимать, как это нелепо. Если солдат, которого он подстрелил, уже умер, рассуждал Христиан, то оставшийся в живых, вероятно, побежал в свое подразделение за помощью. Но если тот солдат только ранен, его товарищ, наверно, остался ему помочь, и, связанный своей ношей, не способный двигаться быстро и бесшумно, представляет собой отличную мишень…