Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Стрелы летели и не в тела попадали, а вонзались в души людей, стоящих за рвом, за насыпью или на стенах. На десятый день к вечеру охрана подступов к главным крепостным воротам первой бросила оружие и двинулась к передовым отрядам Бориса. Эта брешь обрадовала великого князя. Он приказал двоим вернуться и собрать брошенное оружие. Когда они, нагруженные оружием, собрались возвращаться, несколько всадников выскочили из крепостных ворот и стали их обстреливать из луков. Один был ранен, но замешательство дало возможность воинам, оборонявшим ров, покинуть свои укрепления и перейти на сторону осаждающих. Но Борис-Михаил не воспользовался брешью во внешней обороне противника, он приказал, чтоб никто не нарушал порядок осады. Люди за рвом и насыпью подали достаточно убедительный пример своим друзьям, находящимся на стене. Если б те были чуточку умней, они бы не стали медлить, а сразу открыли бы ворота, чтобы не умножать свои грехи. Воины великого князя подошли к стене на расстояние выстрела и спокойно пускали стрелы с привязанными к ним посланиями.

На лицах осажденных уже не было и тени усмешки. Запасы еды уменьшались с каждым днем. Женщины и дети начали бунтовать раньше всех. В первые же голодные дни произошла кража боевых коней. Несколько коней убили и растащили по кускам. Воины, оставшиеся без коней, очень скоро поняли разумность предложения, которое по нескольку раз на день они получали из-за стены. Они уже созрели для того, чтобы принять его, ведь воин без коня — ничто! Через несколько дней они пришли в княжеский стан и рассказали, что в крепости свирепствует голод и что они спустились со стены по веревке. Они изъявили готовность указать княжеским войскам самое незащищенное место, но Борис-Михаил не хотел брать столицу силой. Ему был нужен Расате... И в то же время он надеялся, что не увидит его живым, втайне желая, чтобы бунтовщики сами расправились с ним и чтобы отцу не пришлось взять на совесть кровь своего первенца...

Запасы продовольствия, видимо, подходили в концу, потому что на шестнадцатый день осады открылись одни из ворот и всем женщинам и детям разрешили выйти. Женщины были исхудавшие, грязные и оборванные, их лица, бледные и испуганные, утратили всякую привлекательность. Дети в страхе жались к матерям: они помнили страшные рассказы о давней резне.

Их появление обрадовало князя. Он сам вышел навстречу и, благословив, приказал накормить их.

Крепость пустела с каждым днем. Сначала послания князя, сопровождаемые шутками, ложились в кучу перед Расате-Владимиром. Потом шутки прекратились, и в конце концов их перестали приносить. Все старались держаться от него подальше, даже Котокий стал его избегать. Расате понял, что в этом отчуждении таится опасность, и решил всех перехитрить. Переодевшись в одежду простого воина, он вечером спустился со стены, не замеченный приближенными, которые, наверное, уже готовилась его выдать. Расате-Владимир надеялся на темноту и на то, что люди из белградских отрядов, стоящие под этой стеной, не знают его в лицо. И хитрость удалась бы, если бы во главе этих отрядов не оказался его дядя, Ирдиш-Илия. В первый момент дядя не обратил на него внимания, но когда Расате-Владимир собрался уходить. Ирдиш положил руку ему на плечо и неожиданно повернул лицом к себе. Расате-Владимир понял: его узнали! — выхватил кривой нож и одним ударом повалил Ирдиша-Илию. Все произошло настолько быстро, что охранники княжеского брата стояли как громом пораженные. Расате-Владимир хотел было выскочить из шатра, но кто-то подставил ему подножку, и двое сильных мужчин повалили его на землю.

Когда Расате-Владимира привели к монаху, брови-жуки совсем закрыли ему глаза. Но Борис-Михаил даже не взглянул на сына. У него не было слов для этого человека. Губы монаха едва пошевелились, чтобы спросить об Ирдише-Илии.

— Умер, великий князь, — был ответ приближенных.

Монах ничего не сказал, взглянул на свои руки и заметил, что они слегка дрожат. Потерев одну о другую, он ровным шагом вышел из шатра.

9

После похорон Ирдиша-Илии князь-монах закрылся в келье и запретил входить к нему. Уединение продолжалось семь дней. Борис-Михаил не желал, чтобы его видели слабым. Теперь он твердо решил предать Расате-Владимира смерти. Тот ее заслужил, и князь не имел права колебаться. Однако трудно укротить отцовское чувство — неделя уединения была отдана борьбе с ним. Борис-Михаил вышел из кельи похожим на человека, который перенес страшную болезнь и организм которого еще не приспособился к жизни. Он распорядился позвать Докса, кавхана Петра, Симеона, Наума и долго раздумывал, прежде чем назвать имя архиепископа Иосифа. После победы архиепископа нашли в подземелье для преступников полуживого от голода и жажды. В дни осады, когда еды было очень мало, о нем совсем забыли. Теперь люди превозносили его как святого, епископы и другие духовные лица восхваляли его в своих писаниях. Такая известность была заслуженной, но князь колебался, стоит ли его звать, потому что намеревался говорить о вещах, которые могли задеть архиепископа. И все же распорядился позвать его. Когда все собрались, монах положил бледную руку на стол и долго ее рассматривал.

— Я собрал вас, — сказал он наконец, — потому что так повелел бог. Вы знаете, какое зло мы вырвали с нивы добра. Я решил его искоренить раз и навсегда, дабы не ставить под угрозу божий виноград. Завтра кавхан Петр разошлет гонцов созывать великий народный собор в достославном городе Преславе. Со дня собора Плиска будет срубленным деревом язычества, великий Преслав возвысится преславной столицей моего возлюбленного сына Симеона. Пусть церковь позаботится сообщить всем епископам в государстве, чтобы присутствовали на соборе, где будут приняты большие решения. Все священники, идущие по светлому пути Кирилла и Мефодия, пусть присутствуют тоже.

И, повернувшись к архиепископу Иосифу, он добавил:

— Достопочтенный владыка, пока греческое слово ходит по нашей земле, божья благодать — это семя, брошенное в воды мутной и бурной реки. Моему народу нужна понятная речь и своя письменность. Прими мое решение как повеление судьи небесного...

Тарканы, боритарканы, боилы и багаины, епископы, пресвитеры и дьяконы — вся светская и духовная знать государства заполнила внутреннюю крепость нового города. Перед княжескими палатами был построен деревянный помост. Появление Бориса-Михаила, окруженного свитой, заставило людей притихнуть. Кавхан Петр выступил на шаг вперед князя и открыл собор.

Вдруг толпа на площади расступилась, давая дорогу Расате-Владимиру. Он был в княжеских одеждах. Когда он поднялся на помост, один из приближенных Бориса-Михаила подошел к нему, снял венец и пурпурный плащ, двое других сияли красные сапоги, и голос великого князя разнесся над примолкшей толпой:

— Тому, кто пренебрег божьими повелениями и посягнул на святой крест, анафема! Нынешний князь Владимир, мой сын, не исполнил моего священного завета, поднял на меня руку. Я повелеваю казнить его!

Борис-Михаил отступил, и снова вперед вышел кавхан:

— Если кто-нибудь носит в сердце милосердие, он может обратиться к великому князю-отцу Михаилу.

Площадь молчала. Опущенные головы были похожи на листья, увядшие от летнего зноя. Люди не шевелились, не перешептывались. И вдруг в тишине прошелестел, словно дуновение ветерка, глухой голос архиепископа Иосифа:

— Прошу великого князя-отца Бориса-Михаила не забивать в землю росток жизни. Человек создан не только из зла, в нем заложено и добро, потому что он — творение божье... Прошу великого князя-отца не отнимать жизни, а лишить сына глаз, которые не узрели небесного света. Он жил во тьме, пусть навеки останется во тьме и прозреет истину божью своей душой.

Архиепископ вернулся на место, и снова кавхан сделал шаг вперед:

— Кто согласен со святым словом архиепископа Иосифа, нашего святого владыки, пусть трижды ударит мечом по камню...

Звон мечей по каменному пастилу двора заставил Расате стряхнуть с себя страх. Все же ему оставили жизнь. Он поднял голову, черные брови-жуки раздвинулись, и две мутные слезы скатились из-под век. Борис заметил их, сердце его радостно застучало и сразу же сжалось и утихло. Палачи спустились с помоста и повели сына босиком к огнищу, где два оборванных крепостных крестьянина раздували кожаные мехи. Послышался протяжный вопль, запахло горелым, и все стихло.

И снова Борис-Михаил вышел вперед.

— Возвожу на престол великого князя сына моего Симеона и желаю ему во имя бога управлять вверенным ему государством и народом и жить сто лет!

Архиепископ Иосиф возложил венец на голову Симеона, перекрестил его три раза, а отец-монах вручил ему княжеские знаки отличия. Слуги накинули Симеону на плечи красный плащ, обули в красные княжеские сапоги, и все увидели, как черноризец вдруг вырос на целую голову. Симеон подошел, поцеловал крест, поднесенный архиепископом, и поклялся управлять княжеством справедливо во имя всевышнего.