Кочубей - Даниил Мордовцев

   — Сам знаешь это, ну и слушай меня; исполняй волю мою и булаву возьмёшь, когда всё кончим это твоё дело, а обдумывать моё!

   — Добре, Любонько, ей ей-же добре!..

   — То-то что добре!

С этого часа Любовь Фёдоровна не переставала каждый день тревожить Кочубея, чтобы он написал донос на гетмана. Василий Леонтьевич, по обычаю, уступал, соглашался, не отказывался исполнить, а сам день за день откладывал настояние жены до лучшего и счастливейшего часа, как выражался он.

Между тем Мазепа узнал, что царь поехал в Киев, поспешил и сам за ним, назначив по себе Наказным гетманом Генерального судью Василия Леонтиевича Кочубея, к неописанной радости и торжеству Любови Фёдоровны.

   — Теперь всё достигну, — подумала Любовь Фёдоровна и, поздравляя мужа с Наказным гетманством, прибавила:

   — Василий, нужно так сделать, чтобы с этого часа булава навсегда уже осталась в твоих руках; не получит её обратно проклятый Мазепа; сам Господь за нас, чего же нам медлить, — донос царю, Мазепу в кандалы, а ты из наказного да настоящим гетманом, — хитрость не велика!..

   — В самом деле! — подумал Кочубей: лукавый тут и его осетил блеском булавы, — жена дело говорит: хорошо если бы не отдавать назад булаву Мазепе! — и согласился на её затеи.

Как послать донос и через кого, вот была задача для Кочубея и для жены его; но случай представился, и притом, как думала она, редкий случай, посланный самим Богом для наказания нечестивого Мазепы.

День был не так жаркий, как вообще бывают в Малороссии июльские дни. В шестом часу вечера, верстах в двух от Батурина, у земляной могилы, находившейся подле самой дороги, отдыхали усталые от пути два чернеца и любовались прекрасным видом Батурина и его окрестностей. По чёрной извилистой дороге ехал вершник, и казалось, всё отдалялся от Батурина к черневшемуся лесу; но вдруг остановил коня, и как будто заметив что-то в стороне, где сидели чернецы, начал приближаться к ним.

   — Он к нам едет, отче Никаноре?

   — Кажись, к нам, брате Трифилию!

   — К нам, отче!

Вершник действительно приблизился к монахам, сняв перед ними шапку, поклонился и спросил:

   — Отпочиваете, батюшки?

   — Отдыхаем, брате!

   — А не можно спросить, откуда?

   — Из монастыря!

   — А из какого?

   — Из Севскаго Спаскаго.

   — А, знаю; когда-то и я с панами был в вашем монастыре.

   — С какими панами? — спросил Трифилий.

   — Ас Наказным гетманом Василием Леонтиевичем Кочубеем и женою его, Любовь Фёдоровною; тогда ещё панночка наша не была за паном Чуйкевичем, да ещё жива была и покойная, Царство ей небесное, Анна Васильевна, знаете, что за Обидовским была.

Черновцы смотрели друг на друга в недоумении.

   — Что ж, разве не знаете панов моих, они были в монастыре?.. Да Кочубея кто не знает! — Наказный гетман; он как приедет в какой монастырь, так со всеми чернецами заведёт дружбу, страх как любит чернецов; и грех сказать, набожный пан, вы не заходили к нему?

   — Нет! — отвечал Никанор.

   — Жаль; а он бы и на монастырь дал, и вы бы славно отдохнули в будынках; его первая радость разговаривать с чернецами; он, батюшки, пан добрый, милостивый и любит всяких: богомольцев, а вас паче всех.

— Ну, когда так, отведи нас, брате, к твоему пану; подаст что на монастырь — Господь душу его спасёт!

   — Добре, батюшка!

Казак слез с лошади, взял её за повод и, разговаривая, пошёл вместе с монахами в Батурин.

Василий Леонтиевич и Любовь Фёдоровна были дома, Иван ввёл чернецов в комнату Василия Леонтиевича.

Наказный гетман только что подписал поданные ему Генеральным писарем универсалы; радостно встретил он нежданных гостей, подошёл под благословение монаха Никанора и, усадив в кресла, спросил:

   — ОI куда и куда Бог несёт?

   — Из святого Богоспасаемаго града Киева в свой монастырь!

   — Ходили Богу молиться в Киев?..

   — Так, гетмане, ходили Господу милосердному молиться.

   — А что слышали в Киеве про шведов, в Киеве ли царь?

   — В Киеве, а шведы, по слухам, близко от святаго города.

   — Горе, тяжкое горе гетманщине!

   — Господь Бог заступит: за грехи покарает, за милость свою нас сохранит и помилует, вера в Бога всякаго врага побеждает!

Вошла Любовь Фёдоровна, монахи встали, поклонились; Любовь Фёдоровна поцеловала руки обоих иноков, они её поблагословили.

   — Молимся Господу, да сохранит нас, да покроет нас Царица небесная покровом своим святым!..

   — Так, ясневельможный гетмане, сила человеческая не страшна, когда мы будем веру иметь в сердцах наших.

Любовь Фёдоровна внутренне возрадовалась, услышавши, что чернецы называют мужа её ясневельможным гетманом.

   — О чём говорите?

   — Просим у Господа защиты от врагов, приближающихся к гетманщине.

Мазепа в Киеве?.. Вы, батюшки, в Киев идёте?

— Из Киева, Мазепа в Киев, — отвечал Никанор.

   — И царь в Киев! — добавил Трифилий.

— Кто ж другой причиною, как не Мазепа, что шведы приближаются к гетманщине, он же тайно писал к Карлу... вот и накликал гостей; царь ничего не знает про дела гетмана.

Чернецы молчали.

   — Ты бы, Любонько, приказала приготовить вечерю для отца Никанора и отца Трифилия: они устали от пути.

Любовь Фёдоровна немедленно вышла сделать распоряжение об ужине для дорогих гостей; а Василий Леонтиевич поговорил ещё с ними о войсках и крепости Киевской, ввёл их в свою писарню, попросил их остаться у него, поужинать и переночевать; путники благодарили за Ласки Кочубея и его жену.

   — Василий, сам Бог послал нам чернецов, чтоб мы открыли им измену Мазепы; говорю тебе, сам Бог послал их, нечего опасаться, завтра мы переговорим с ними!

   — Сам Бог послал их, ты праведно говоришь, Любонько, но чернецы идут не в Киев, а возвращаются в свой монастырь, донос через них нельзя послать царю.

   — Слушай меня, и всё будет хорошо.

   — Я слушаю тебя, Любонько!

   — То-то. Отец Никанор разве не может пойти в Москву, поклониться Московской святыне; а между тем, всё, что мы откроем ему про Мазепу, передаст боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, никому и в голову не придёт мысль, что мы чрез чернеца известим царя про намерение гетмана изменить ему: сам хорошенько подумай, Василий, если уже мы положились донести, то кому другому вернее поручить это важное дело, как не чернецу Никанору: поручить можно казаку или своему гайдуку, — скажешь ты, — и сам себя погубишь, — разве ты не знаешь, сколько тайных людей по всем местам, которые всякую малость доносят Мазепе, а иезуит Заленский с своею братнею... да наши же стены скажут про нашу затею гетману, если мы поверим донос кому-нибудь из своих.

— Твоя правда, Любонько, мудрое твоё слово.

   — Когда ж мудрее, так завтра всё откроем чернецу Никанору.

   — Добре, ей же-ей, добре!

На завтра иеромонах Никанор и монах Трифилий отслушали обедню в домовой церкви Василия Леонтиевича и, отобедав вместе с семейством Кочубея, собрались в путь. Любовь Фёдоровна подарила им по холсту и по два орляных полотенца, а Василий Леонтиевич дал два рубля в монастырь для поминания его.

   — Знаю, что дни мои изочтены! — сказал Василий Леонтиевич и, словно предчувствуя это, просил их но смерти поминать его и молиться о прощении грехов; кроме двух рублей на монастырь он Никанору подарил ещё ефимок.

Помолившись к образам и поблагодарив за хлеб-соль и за милости, путники взяли свои посохи, и Трифилий отворил уже двери... Любовь Фёдоровна сказала:

   — Останьтесь, сделайте милость, переночуйте у нас, святые старцы; всё равно, днём раньше или позже прийдите в монастырь, ни беды, ни греха в этом нет; а когда вы в нашем доме, так, видимо, в нём пребывать благодать Божия, останьтесь переночевать.

Склонившись неотступными просьбами Любови Фёдоровны, отшельники решили остаться в доме Кочубея до утра. Любовь Фёдоровна очень возрадовалась.

Рано утром на другой день Любовь Фёдоровна вошла в сад и, походив немного по просадям, увидела, что Василий Леонтиевич, сидя в шатре, задумался, подошла к нему и сказала:

   — Пора начинать, когда задумали; я целую ночь не спала, всё об этом думала: прикажу позвать отца Никанора, здесь никто нас не увидит, не услышит и не догадается, в саду нет ни души, да ещё и рано:

— Позвать так позвать, время по-пустому нечего терять.

   — Останься здесь, а я пойду и прикажу позвать отца Никанора.

Любовь Фёдоровна ушла, Василий Леонтиевич перекрестился и довольно громко произнёс: «Господи, помоги!..»

В эту минуту пришло ему на мысль, что когда-то этак же точно собирался он доносить и на Самуйловича: но в это мгновение в шатёр вошли отец Никанор и Любовь Фёдоровна.