Кочубей - Даниил Мордовцев

   — А что ж, пани, — отгоню злую беду от вашей дочки, только скажите наперёд, сколько порешили дать мне за труды мои карбованцов?..

   — Пять!

   — Добре!

Старик принялся купать больную, и после третьей ванны Мотрёнька, которая между тем, во время болезни и знахарских истязаний, почувствовала облегчение; всякий раз, когда она выходила из ванны, пот градом катился с неё, к удивлению всех; через неделю она встала с постели и прохаживалась по комнате. Илья за шептанье и лечение получил пять целковых да два мешка пшеницы и с радостью уехал обратно в Полтавщину.

Веселее запели девицы, радуясь выздоровлению панночки, в доме Кочубея вдруг псе оживилось, сам Василий Леонтьевич, казалось, реже задумывался, иногда начинал даже шутить и смеяться.

Любовь Фёдоровна — нечего и говорить, от восторга с утра до вечера суетилась, заботясь скорее кончать приготовляемое приданое.

Через месяц всё было готово: три высоких и длинных сундука, окованные железом, вмещали в себе приданое Мотрёньки; день на день из Полтавщины ожидали пана Искру, из Ахтырки полковника Осипова да полковников Лубенского, Переяславского, Прилукского и некоторых своих родственников.

Мало-помалу съехались жданные гости, и дом Василия Леонтиевича наполнился, как кошница наполняется золотым зерном пшеницы.

Был май на исходе. Любовь Фёдоровна целый день смотрела в окно, ожидая жениха, но его всё не было; часу в четвёртом послала нарочного вершника за две мили вперёд высматривать ожидаемого гостя, но через час и вершник возвратился, Кочубеева начала скучать, в голове её родилась мысль, что Чуйкевич не сдержит своего слова и не приедет за рушниками; с этою беспокойною мыслью легла она в постель и целую ночь не могла уснуть; наутро то же самое: ждала целый день, и всё нет как нет дорогого гостя.

Мотрёнька — эта живая тень мертвеца — в дни предшествовавшие сильно грустила; теперь, казалось, на лице её хотя на мгновение, а всё же пролетала радостная улыбка, в свою очередь, она душевно радовалась неприезду Чуйкевича — она его не только не любила, но, одним словом, ненавидела: в последнее время её очень занимала мысль навсегда оставить свет и поселиться в тихом уединённом монастыре.

Вечером, когда Любовь Фёдоровна и забыла о жданном госте, к крыльцу подкатились две брички; из одной выпрыгнул Чуйкевич, а из другой два старика.

Любовь Фёдоровна тогда уже увидела приехавших, когда гости вошли в комнату.

Жених был одет в жупань светло-зелёного сукна, подпоясан красным шёлковым поясом; а старосты, старики, — тёмного цвета; все при саблях в смушевых сивых шапках и в красных сафьянных сапогах, шитых золотом, с серебряными каблуками. Помолившись к святым иконам и поклонившись на все четыре стороны, жених пошёл вперёд, а за ним старосты. Любовь Фёдоровна и Василий Леонтиевич ласково приняли гостей и усадили на диван.

Начался разговор. Кочубей говорил о войсковых делах, Любовь Фёдоровна рассказывала о своём хозяйстве — хвалила сама себя. Чуйкевич, опустив глаза в землю, молча сидел против Мотрёньки, также безмолствовавшей.

   — Знаем, знаем вашу милость, хозяйство у вас, нечего и говорить, дал бы Бог и детям вашим такое, так и счастливы будут, — сказал един из старост.

   — Дай Боже!

   — Мы слышали от людей, да и сами знаем, что в вашем хозяйстве в зелёном садике есть тонкая да высокая берёзонька, зелёная берёзонька; а в нашем саду есть высокий дубок, — чи не можно те-е-те, як его... гм, гм?. — спросил другой староста, покручивая усы.

   — Гм... гм... от чего ж и не можно, всё на свете можно.

   — Вот и добре, добродийко! Таки-так, что берёза и дубок в одном саду расти будут? — спросил другой староста и пригладил чуприпу.

   — Да хоть и так, я согласна.

   — А вы, наш добродий и благодетель наш Генеральный судья, как вы скажете мудрым словом своим? — спросил староста, у которого чёрные усы были в четверть аршина длиною.

   — Да я так и скажу, как сказала вам моя пани; ся берёзка: что знает пани добродинка, пусть то и делает, её воля вольная!..

   — Разумное слово!

   — Разумное, нечего сказать!

   — Эге, что так! Ну что ж будете делать, паны старосты? — спросила Кочубеева.

   — A-так, пани добродийко, чи не можно, чтоб рушниками перевязать вашу зелёную берёзку, да нашего прямого дубка, — так-таки скажите в одно слово?

   — Ох вы, мудрые да умные паны старосты, а как моя берёзка да ваши руки перевяжет, что тогда скажете-с? — с весёлостью спросила Любовь Фёдоровна.

   — А что скажем-с, — с самодовольствием отвечал староста, — будем в пояс кланяться вам, да и нашего дубка заставим поклониться!

   — Ну, когда на то пошло, принеси ж ты, моя зелёная берёзка, моя дочко Мотрёнько, шёлковую хустку да отдай её зелёному дубику.

Встала Мотрёнька, вышла в другую комнату и через несколько минут с заплаканными глазами вынесла на серебряном подносе шёлковый платок розового цвета и поднесла его Чуйкевичу. Чуйкевич взял платок и на место его положил десять червонцев.

   — А принеси ж теперь, дочко, орляные рушники.

Пошла Мотрёнька в другую комнату и опять воротилась, неся на том же серебряном подносе два длинные, тонкого холста утиральника, с вышитыми по концам красным шёлком орлами. Поднесла одному старосте, староста взял рушник и на место его положил пять червонцев; поднесла другому — и другой то лее сделал.

   — А-ну, пане добродию Кондрате, перевяжи ж меня рушником!

   — Добре, пане добродию Иване; перевяжи и ты меня.

Старосты друг другу повязали через плечи рушники, взяли за руку жениха и невесту и подвели к отцу и матери, прося их благословить своих детей.

Сделавши три земные поклона, Чуйкевич и Мотрёнька стали на колена перед родителями и наклонили головы.

Василий Леонтиевич благословил детей иконою Спасителя и Божией Матери, потом благословила Любовь Фёдоровна и матерински наставляла их любить друг друга, жить в мире и согласии.

После этого началось чествованье старост: пили за здравие помолвленных, за здоровье отца и матери и всех добрых людей.

Поздно вечером старосты и молодой уехали, дав слово назавтра приехать к обеду.

Мотрёнька пошла страдать в свою комнату, Любовь Фёдоровна занялась приготовлением к свадьбе, которую положили сыграть не откладывая. Василий Леонтиевич сидел в своей комнате и обдумывал предстоявшую поездку к Мазепе, просить его гетманского позволения выдать дочь за Чуйкевича и вместе с этим пригласить его и на свадьбу.

На другой день рано утром Кочубей сел в берлин и поехал в Гончаровку к гетману; когда вошёл Василий Леонтиевич в писарню гетмана, Мазепа писал письмо на польском языке, за спиною его стояли Заленский и какой-то видный собою поляк.

Мазепа по обыкновению принял Василия Леонтиевича с распростёртыми объятиями; казалось, между ними не только никогда не существовала вражда, но и не могла быть. Заленский и поляк вышли.

   — Приехал до твоей милости, ясневельможный добродию, гетмане Иване Степановичу, просить разрешения: я посватал Мотрёньку за пана Чуйкевича, будь ласков, на свадьбу покорнейше просим: не откажи нам в чести.

   — Как хочешь, добродий, Василий Леонтиевич, как хочешь, мой наймилейший, найлюбезнейший куме, так и делай; а когда попросишь моего совета, так скажу тебе, что скоро, скоро гетманщина будет под иною властью благою, законною; тогда найдётся другой жених для Мотрёньки из знатных шляхтичей, который будет вам доброю подпорою! Вот тебе, куме мой милый, совет мой!..

Кочубей молчал.

Мазепа говорил ему о притеснениях, какие делает гетманщине Московский царь, и хвалил короля Польского, страшился шведов и боялся нашествия Карла на гетманщину. Василий Леонтиевич удивлялся откровенности гетмана; но не догадывался, что чем Мазепа был откровеннее на словах, тем скрытнее на деле, чем неосторожнее в обхождении, тем злее и хитрее была его душа.

Мазепа уклонился от обещания быть на свадьбе, просил только помедлить. Кочубей возвратился домой; слышанное слово до слова передал Любови Фёдоровне.

   — Ну, Василий, как ты себе хочешь, а я боюсь, чтоб гетман опять не наделал нам беды; и потому-то завтра же, с благословением Божиим перевенчаем детей, да и свадьбу отгуляем; у меня всё готово.

   — Как хочешь, душко.

   — Так будет, как я тебе говорю.

   — Когда так, так и так!

В этот же день Любовь Фёдоровна распорядилась устроить всё к венцу дочери.

Вечером дружки собрались к Мотрёньке, пели печальные и радостные песни, а на другой день, к удивлению всех, Мотрёнька стояла рядом с Чуйкевичем, и отец Игнатий с отцом Петром перевенчали их. Загремели в доме Кочубея скрипки, басы, литавры, бубны и цимбалы; старики и молодые танцевали казачка, метелицы, журавля; пели, и веселие шумною рекою лилось в дом... а сыч по-прежнему кричал в саду.