Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Владимир Митрофанович, он жив! — выкрикнул Юсупов.

Пуришкевич, прорычав про себя что-то невнятное, выдернул из кармана «соваж».

   — Застрелите его, он жив! — Юсупов метнулся мимо Пуришкевича к своему столу, где лежала тяжёлая резиновая дубинка, подаренная Маклаковым.

Схватив эту дубинку — единственное, как ему показалось, стоящее оружие, другого не было, — Юсупов кинулся назад: он боялся, что оживший Распутин уйдёт, — нечистая сила, поселившаяся в этом человеке, не хотела сдаваться, не хотела умирать.

Снизу, из подвала, уже доносился шум.

Юсупов понял: это Распутин!

Это действительно был Распутин, он сумел подняться на ноги и теперь по-звериному, на четвереньках, двигался вверх по подвальной лестнице, мотал головой, роняя на ступеньки пену и кровь. Хоть и был Юсупов вне себя, а поразился одному сходству, это почти машинально отпечаталось у него в мозгу: Распутин в эту минуту походил не только на материализованную нечистую силу, а и на зверя. У него всё было звериное — и поступь, и повадки, как у раненого лесного зверя, стремящегося во что бы то ни стало спастись, и рычание, от него исходила звериная, заставляющая холодеть кровь в жилах сила, да что там холод и лёд в крови! эта сила парализовала — Юсупов почувствовал, как у него шапкой поднимаются волосы на голове.

На промежуточной лестничной площадке находилась дверь, выводящая во двор, она всегда считалась чёрной, даже более чем чёрной, её почти никогда не открывали, открывать начали, лишь когда переделывали подвал, она и сейчас была закрыта, это Юсупов знал точно.

Рыча, Распутин сделал последний, длинный, очень пластичный, будто резиновый, прыжок, достиг площадки и, не глядя на Юсупова, приготовившегося встретить его ударом тугой резиновой дубинки, метнулся к двери. С силой толкнул её, и — у Юсупова не было ни времени, ни сил удивиться или ужаснуться — дверь покорно распахнулась, и Распутин оказался во дворе, в чёрной заснеженной ночи.

Но ведь дверь-то была закрыта, это Юсупов знал точно!

Юсупов вскрикнул, понёсся по ступенькам лестницы, споткнулся об одну ступеньку и чуть не распластался на каменных порожках, ухватился руками за прочные перила, подтянулся, приподнимая своё гибкое лёгкое тело, стараясь сделаться меньше, заползти в какую-нибудь щель, в нору, стать невидимым, — он словно бы спасался от кого-то ещё, не только от ожившего Распутина, — более опасного, более жестокого, способного высосать в несколько секунд из него кровь, прохрипел натуженно, на одном дыхании:

   — Пуришкевич, стреляйте же, стреляйте в него!

Пуришкевич не поверил тому, что услышал, выругался — вот откуда, оказывается, исходило гнетущее ощущение тревоги, внутреннего холода, — снова выругался.

   — Он жив! — дребезжащим эхом толкнулся в потолок очередной вскрик Юсупова, от которого сделалось жутко. — Он убегает!

Юсупов никак не мог одолеть короткую каменную лестницу, словно бы кто-то его сдерживал, он сипел, надрывался, огромные голубые глаза его растеклись по лицу, губы были сведены судорогой от ужаса.

Он продолжал кричать что-то ещё — невнятное, жёваное, насквозь прокушенное зубами, когда Пуришкевич с «соважем» в руке бросил ему досадливое:

   — Ах, Феликс! — И следом за Распутиным также исчез в темноте.

Пуришкевич никак не мог сориентироваться. Глянул в одну сторону, в другую...

   — Ну, мразь, ну, мразь!

Перед глазами рябило, вспыхивали какие-то тусклые светлячки, перемещались с места на место, их сметали дымные красноватые хвосты, потом хвосты исчезали, и на их месте снова возникало гнилое светлячковое сеево.

Он не сразу увидел Распутина, а когда увидел, то вскрикнул от изумления — «старец» уже успел одолеть весь двор и теперь, переваливаясь с боку на бок, словно утка, кособочась, бежал вдоль высокой металлической ограды, которой был обнесён богатый юсуповский дворец.

А ведь он был мёртв, он был отравлен, продырявлен пулей, Юсупов полчаса назад убил его — Пуришкевич видел это сам, своими глазами, и вдруг — бег вдоль решётки...

Одолеть решётку «старец» не сумел — слишком была высока, поэтому Распутин бежал по её внутреннему периметру, выискивая калитку или открытые ворота, что-то громко бормоча на бегу.

«А вдруг это не Распутин? — мелькнула в голове обжигающая мысль, пробила всё тело опасным холодом. — Вдруг это кто-то другой?» Стрелять, не зная, в кого стреляешь, нельзя. Пуришкевич, кинувшийся было за Распутиным, остановился, прислушался.

— Феликс, Феликс, всё расскажу царице, — сипел на ходу бегущий человек, цепляясь одной рукой за ограду и выбивая скрюченными пальцами глухой металлический звон — будто железом бил по железу. — Феликс, всё расскажу царице... Ты будешь повешен, Феликс!

Это был Распутин. И он словно бы знал, где в литой рисунчатой ограде дворца находится калитка, за калиткой, кстати, находились и открытые ворота, одни из трёх, и «старец» безошибочно шёл к ним. Бежать ему оставалось немного. «Сейчас уйдёт!» — мелькнула в голове обжигающая мысль. Пуришкевич вскинул револьвер и нажал на спусковую собачку.

Гулко, взбив в ушах звон, ударил выстрел. Пуришкевич был превосходным стрелком, он попадал в цель, стреляя на звук, на шорох, и всякий раз попадал, вдребезги разносил пулями мелкие предметы, находящиеся на расстоянии пятидесяти метров, так что не попасть в Распутина, бежавшего всего в двадцати метрах от него, не мог, и вдруг — мимо!

Пуришкевич чуть не вскрикнул от досады и удивления. Он был уверен, что пуля точно угодила в Распутина, но «старец» даже не дёрнулся, не вскрикнул, не взмахнул рукой — он продолжал бежать, как и бежал.

Нечистая сила отвела от Распутина пулю. Пуришкевич охнул и прямо по снегу, по тёмной глубокой целине побежал к «старцу».

Он не мог в него не попасть и всё-таки не попал.

На бегу Пуришкевич выстрелил вторично. «Соваж» дёрнулся в его руке, короткий ствол, отплюнувшийся рыжим тусклым пламенем, подпрыгнул, в висках громыхнул медный колокол. Пуришкевич изумлённо поморщился, выругался на бегу — опять мимо!

Выстрелы звучали в ночной тиши оглушающе громко, от них в ближайших домах задзенькали стёкла, словно Пуришкевич стрелял не из револьвера, а из полевого орудия, всё тайное становилось явным, Пуришкевич это понимал, но упускать Распутина было нельзя. Значит, надо было стрелять.

«Старец» продолжал бежать вдоль ограды, по-прежнему хрипя и что-то бормоча про себя. Что он там бормотал, разобрать уже было невозможно. Пуришкевич остановился, перевёл дух и снова вскинул револьвер...

Распутин продолжал бежать к калитке, он действовал как зверь — доверял своему недюжинному, острому чутью.