Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Палеолог, возможно, вышел за рамки данных ему инструкций, но он был близок к Пуанкаре, который сам уверял русских в поддержке Франции в кризисный период. На прощальной встрече с царем перед отъездом Пуанкаре сказал ему, что их две страны должны тесно взаимодействовать, если Австро-Венгрия и Германия нападут на Сербию. «Чем труднее становится ситуация, тем более объединенными и близкими мы должны быть». Двое мужчин также, по-видимому, обстоятельно обсуждали то, как Россия и Франция могут сотрудничать в военной области[1693]. Конечно, это был не первый раз, когда такие дискуссии имели место; свыше десяти лет российские и французские военные вместе разрабатывали планы войны с Германией, и их связи, включая прямое сообщение по радио, стали со временем теснее[1694]. В июле 1914 г. с учетом их злости на Австро-Венгрию русские могли бы сами принять решение идти на войну, но французы не хотели удерживать их. На самом деле, подобно своим немецким коллегам, многие руководители Франции полагали, что если война должна начаться, то теперь самое лучшее для этого время. В июне 1914 г. в отчете Генерального штаба отмечалось, что Румыния является потенциальным врагом Австро-Венгрии и Россия представляет большую угрозу Германии[1695].

Первой реакцией Сазонова утром 24 июля, когда он узнал об ультиматуме, было: «Это означает войну в Европе». Царь, который в тот момент присутствовал на летних армейских маневрах в Красном Селе к югу от Санкт-Петербурга, сказал просто: «Это тревожно». Изначально он, по крайней мере, не подвергал сомнениям уверения Вильгельма в том, что Германия ничего не знала об ультиматуме, и утешался напоминанием кайзера, что Германии и России всегда удавалось прийти к соглашению во время предыдущих кризисов. В тот день Совет министров собрался на экстренное заседание в Красном Селе. В то время как Сазонов все еще надеялся на то, что войны можно избежать, он занял такую позицию: Россия не может позволить Австро-Венгрии подрывать ее влияние на Балканах, разгромив Сербию. Позже в частном разговоре он, удивив посла Австро-Венгрии, выразил возмущение требованиями, которые Сербия предъявляла России, и тем, как она втягивала своего большого союзника в конфликты, но в тот момент не видел альтернативы тому, чтобы предложить ей помощь. Авторитет России и общественное мнение требовали никак не меньшего[1696]. Кривошеин в речи, которая имела большое значение в том, чтобы склонить на свою сторону других, сказал, что Россия должна занять твердую позицию даже с риском начала войны. Его коллега Петр Барк, который обычно высказывался осторожно, согласился: «Когда речь идет о чести и достоинстве России и самом ее существовании как великой державы, министр финансов должен присоединиться к большинству членов кабинета». Совет министров принял решение действовать совместно с другими державами, включая Германию, чтобы попытаться убедить Австро-Венгрию дать время на дипломатическое решение конфликта, продлив крайний срок ответа Сербии на ультиматум. Однако, чтобы усилить нажим, Совет министров также санкционировал мобилизацию Балтийского и Черноморского флотов и частичную мобилизацию российской армии в четырех военных округах. В то время как мобилизация представляла собой в большей степени угрозу Австро-Венгрии, чем Германии, это все же был весьма рискованный шаг, являясь вызовом Дуалистической монархии. Как оказалось, он был также бесполезным с военной точки зрения, так как у армии не было разработанных планов мобилизации против одной только Австро-Венгрии. Как в конце заседания резюмировал российскую политику Горемыкин: «Мы не хотим войны, но не боимся ее». В тот же вечер Сазонов сказал заметно расстроенному послу Германии о чрезвычайном недовольстве России выдвинутым ультиматумом[1697].

На следующий день, когда приближался уже крайний срок ответа Сербии на австрийский ультиматум, позиция России ужесточилась. «Россия, – сказал Сазонов Бьюкенену, который своевременно передал это в Лондон, – не может позволить Австрии сокрушить Сербию и стать доминирующей державой на Балканах и, уверенная в поддержке Франции, пойдет на все риски начала войны». Палеолог, который также присутствовал на встрече Сазонова и Бьюкенена, заявил, что Франция готова воевать на стороне России, и потребовал, чтобы Великобритания ответила, встанет ли она на сторону своих друзей. Сазонов добавил, что англичанам придется выбирать между оказанием России активной помощи или утратой ее дружбы[1698]. Российский Совет министров, который снова собрался в то утро, уже одобрил дальнейшие военные меры. Все крепости должны были перейти на военное положение, пограничные посты – быть укомплектованы личным составом, и приняты предварительные меры к мобилизации в оставшихся военных округах. Самые высокопоставленные военачальники в России явно расценили это как шаг к общей мобилизации и войне[1699]. И хотя русские несколько дней продолжали отрицать, что они делают что-то, выходящее за рамки обычного, – 26 июля Сухомлинов дал немецкому военному атташе слово чести, – наблюдатели, пересекавшие российскую границу, видели признаки возросшей военной активности повсюду[1700].

В тот вечер один отставной российский дипломат ужинал с другом на своей даче, расположенной на дороге между Петергофом и Красным Селом, когда они услышали топот полка, марширующего в сторону Санкт-Петербурга: «Мы все поспешили к садовым воротам и стояли там, глядя на огромных гвардейцев, молча топающих по пыльной дороге в летних сумерках. Я никогда не забуду зловещее чувство надвигающейся гибели, которое это зрелище вызвало во мне»[1701]. Придет эта гибель или нет, зависело в конечном счете от одного человека, как это было и в Германии, и в Австро-Венгрии. Несмотря на новую конституцию 1906 г., царь все еще контролировал внешнюю политику и военных. Как сказал одному своему коллеге посол Франции в Берлине Жюль Камбон сразу после предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии: «Сегодня судьба Франции и сохранение мира в Европе зависят от воли иностранца – воли царя. Что он решит и по чьему совету?»[1702]

Пока правительство России делало шаги к войне, Пуанкаре и Вивиани, как и рассчитывало правительство Австро-Венгрии, были в море, начиная с 24 июля имея возможность связываться с Парижем и французскими посольствами за границей лишь периодически. Когда новость об ультиматуме достигла «Франции», плывшей в направлении Стокгольма, Вивиани спешно послал телеграмму, вероятно написанную Пуанкаре, в Санкт-Петербург с просьбой передать ее в Париж и Лондон. В ней он рекомендовал Сербии принять все условия ультиматума, совместимые с ее честью и независимостью, а также предлагал, чтобы Антанта поставила ситуацию под международный контроль, запросив международного расследования соучастия Сербии в убийстве эрцгерцога, и не позволила Австро-Венгрии проводить его самостоятельно[1703]. Надежда на то, что каким-то образом умирающий Священный союз Европы может вернуться к жизни и урегулировать еще один европейский кризис, была той соломинкой, за которую хватались французы, итальянцы и особенно англичане в последующие несколько дней.

Пуанкаре и Вивиани также обсудили отмену своих запланированных визитов в Скандинавские страны и немедленное возвращение во Францию, но решили, что это может обидеть принимающие стороны и вызвать ненужную тревогу на родине. Поэтому они продолжили плавание по Балтике, все более и более тревожась по мере ухудшения вестей с Балкан. Так как немцы теперь глушили все радиосообщение между «Францией» и Парижем (а также между самой Францией и Россией), было трудно посылать и принимать сообщения. В Париже их коллеги по своей собственной инициативе решили принять меры предосторожности. Штабные офицеры были вызваны из отпусков, а войска – отправлены охранять железные дороги и другие ключевые объекты. Начальник Генерального штаба генерал Жоффр позднее утверждал, что у него не было иллюзий в отношении серьезности ситуации: «Мы двигались прямо к войне, и Россия оказывалась вовлеченной в нее одновременно с нами». Он и военный министр уверяли российского военного атташе в том, что Франция готова выполнить свой союзнический долг. К концу месяца Франция прошла значительный путь подготовки к войне; в больших и маленьких городах в магазинах мужской одежды начали выставлять на продажу тяжелые ботинки и толстые носки[1704].

В то время как французское правительство играло в основном пассивную роль в период между предъявлением Австро-Венгрией ультиматума Сербии и объявлением ею войны 28 июля, Великобритания наконец переключила свое внимание с Ирландии на континент и начала действовать. Грей медленно – слишком медленно – осознавал степень опасности, которая разрасталась на Балканах, и не был готов признаться самому себе, что Великобритания каким-то образом связана членством в Антанте. 9 июля посол Германии князь Карл фон Лихновски увидел его жизнерадостным и проявляющим оптимизм в отношении того, что ситуацию еще можно «разрулить». Грей утверждал, что Великобритания, безусловно, воспользуется своей обычной свободой действий, но добавил, что она очень близка с Францией и Россией. Он признал, что имели место какие-то «разговоры» с французами по военным вопросам, но дал понять, что достичь удалось немногого. На встрече неделей позже он предупредил Лихновски, что, если общественное мнение в России будет взбудоражено в отношении Сербии, Великобритании придется «удовлетворить чувства русских»[1705]. Он предпочел не объяснять немецкому послу, насколько он и министерство иностранных дел озабочены отношениями с Россией. Новый очаг напряженности возник из-за контроля над нефтью в Месопотамии (в настоящее время это часть Ирака); борьба за влияние в Персии продолжалась; а правительство Индии начало проявлять озабоченность интригами русских в Афганистане. Николсон и его коллеги в министерстве иностранных дел далеко не были уверены в том, что англо-русскую конвенцию 1907 г. можно будет возобновить в 1915 г. «Меня тоже пресле дует тот же страх, что и вас, – написал Николсон Бьюкенену в Санкт-Петербург в начале той весны, – чтобы Россия не устала от нас и не заключила сделку с Германией»[1706]. По мере усиления кризиса в июле 1914 г. Грей и его коллеги не испытывали желания слишком сильно нажимать на Россию, чтобы та отступила в конфронтации с Австро-Венгрией, из опасения подтолкнуть Россию в объятия Германии. (Германия, разумеется, испытывала такой же страх: что ей либо придется поддержать Австро-Венгрию, либо рискнуть потерять своего единственного значительного союзника.) 28 июля, в день объявления Австро-Венгрией войны Сербии, Николсон написал Бьюкенену в частном порядке: «Я так же, как и вы, предвидел, что этот кризис Россия может воспринять как испытание нашей дружбы, и, если мы разочаруем ее, все надежды на дружеское и постоянное взаимопонимание с ней исчезнут»[1707].