Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Ближе к концу июля новая проблема, вызревавшая на Балканах, стала перемещаться на первые полосы европейской прессы. На фондовых биржах стала нарастать тревога, когда распространились слухи о том, что Австро-Венгрия намерена решать проблему с Сербией при помощи силы, а Россия на этот раз полна решимости поддержать своего маленького союзника. Безусловно, люди думали, что кризис в конце концов разрешится, как разрешились и предыдущие кризисы. Ну, произойдет обмен несколькими дипломатическими нотами, может быть, начнутся даже военные приготовления в Австро-Венгрии и России как средство устрашения, но в конечном счете вмешаются другие державы и станут посредниками в решении проблемы, и армии останутся на местах. Священный союз Европы будет поддерживать мир, как он это делал столь долгое время. «Блеф, все блеф, – написал в 1912 г. министр иностранных дел Германии Кидерлен во время 1-й Балканской войны. – Я увижу это уже в третий раз: Альхесирас, Марокко – и теперь это. Только теперь каждый норовит превзойти другого в блефе. Война может начаться только в том случае, если кто-то окажется настолько бездонно глупым и будет блефовать настолько отчаянно, что не сможет остановиться, и ему придется стрелять. Я не считаю никого из нынешних государственных деятелей таким бараном»[1672]. Кидерлен не прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как он ошибался. Его смерть, как и убийство эрцгерцога, и ножевая рана Распутина или вынужденная отставка Кайо, является еще одним примером роли случая в истории. Если бы Кидерлен занимал свою должность летом 1914 г., возможно, он оказался бы достаточно сильным, чтобы противостоять военным и убедить Бетмана и кайзера пойти по пути мира.

Кризис в июле 1914 г. изначально был создан безрассудством Сербии, мстительностью Австро-Венгрии и свободой действий – карт-бланш, – предоставленной ей Германией. Теперь пришла очередь стран Антанты сделать все возможное, чтобы либо предотвратить войну, либо, если она начнется, вести ее на условиях благоприятных для себя. В то время как многие исторические споры концентрировались на вопросе виновности в войне Германии, или Австро-Венгрии, или даже Сербии, другие возлагали вину на Антанту: на Францию – за проведение политики мести Германии, на Россию – за союз с Францией и поддержку Сербии или на Великобританию – за непризнание законных притязаний Германии на место под солнцем и большую долю мировых колоний или за недостаточно ясно выраженное намерение в начале кризиса вмешаться на стороне Франции и России. В то время как все эти вопросы завораживали и будут продолжать завораживать историков и политологов, нам, возможно, придется признать, что на них не может быть определенного ответа, потому что на каждый аргумент есть сильный контраргумент. Действительно ли Франция намеревалась отомстить Германии? Даже такие националисты, как Пуанкаре, смирились с утратой Эльзаса и Лотарингии и не были готовы идти на риск войны, чтобы вернуть эти провинции. Да, договор Франции с Россией заставил Германию почувствовать себя в окружении, но с французской и российской точки зрения этот договор был оборонительным и приходил в действие только в случае нападения Германии. (Однако, как часто бывает в международных отношениях, то, что является оборонительным с одной точки зрения, может казаться угрозой с другой, и именно таким Германия видела этот договор.) Насколько большую ответственность следует возложить на Россию за потворство сербскому национализму? Сазонову следовало бы сделать больше, чтобы держать под контролем своего посла Гартвига, но, несмотря на всю панславянскую риторику в националистических кругах, не все руководители России хотели прийти на защиту Сербии, если это означало риск разжигания другого крупного конфликта через столь непродолжительное время после катастрофического поражения в Русско-японской войне. Что касается Великобритании, то с ее изначальным заявлением о том, что она без колебаний будет воевать на стороне Франции, которое могло бы подействовать на Германию как сдерживающий фактор, не все ясно. Немецкие военные считали, что британский экспедиционный корпус можно не принимать в расчет, и надеялись одержать победу во Франции задолго до того, как в дело вступит морская держава. В любом случае Великобритания не смогла бы сделать такое заявление, прежде чем его одобрит кабинет министров, – а мнения в кабинете министров сильно разделились в отношении того, что делать в последние недели перед началом войны.

Из трех держав Антанты у Франции была наиболее открытая политика в 1914 г., чтобы гарантировать: в случае начала войны Франция вступит в нее объединенной, как невиновная сторона, и Россия встанет рядом с ней. Французы также надеялись удержать своего союзника от таких провокационных действий, которые позволят Германии и Австро-Венгрии заявить, что они просто защищались от агрессии России. Как было подчеркнуто на срочном заседании кабинета министров 30 июля: «Ради общественного мнения пусть немцы сами окажутся виноватыми»[1673]. Это было важно и для внутренней ситуации, и для международной. Руководителям Франции не давали покоя воспоминания о поражениях в войне 1870–1871 гг. и долгой изоляции страны после нее, собственные внутренние разногласия в стране, понимание демографической слабости Франции по сравнению с Германией и страхи, что ее союзники ее не поддержат. Французы надеялись, но никогда полностью не рассчитывали на вмешательство Великобритании, даже если Германия, как все подозревали, намерена нарушить нейтралитет Бельгии. Однако для Франции было необходимо, чтобы Россия действовала быстро при нападении на немецкие войска на востоке, когда начнется война. За годы перед 1914 г. французы сделали все, что было в их силах, чтобы получить твердое обязательство от России напасть на Германию как можно раньше, чтобы облегчить напор ожидаемого нападения Германии на Францию. Благодаря огромным займам на строительство в России железных дорог и промышленное развитие французы сумели получить от российских военных такие обещания, но они никогда не были полностью уверены, что те их сдержат. Даже растущая мощь России была палкой о двух концах для Франции, перед которой вставала опасность превратиться в младшего партнера. Что еще хуже, Россия могла стать настолько сильной, что больше не нуждалась бы в союзе с Францией[1674].

Также всегда существовала опасность – и это тоже не давало покоя французам, – что консерваторы в России, которые продолжали выступать за установление дружеских отношений с Германией, одержат победу. Палеолог, который слал паникерские сообщения в Париж, сказал британскому послу в мае 1914 г.: «Император переменчив, и министерство не стабильно. При дворе всегда существовала группировка, выступавшая за соглашение с Германией»[1675]. Точно так же, как Германия поддерживала Австро-Венгрию из страха потерять ее, так и Франция летом 1914 г. не стремилась сдерживать Россию, которая двигалась в сторону конфронтации на Балканах. Великий вождь социалистов Жорес, который крепко держал в своих руках ведение иностранных дел, сказал во французском парламенте 7 июля во время обсуждения предстоящего визита Пуанкаре и Вивиани в Санкт-Петербург: «Мы считаем недопустимым… чтобы Франция оказалась втянутой в необдуманную балканскую авантюру из-за договоров, ни текста, ни смысла, ни границ, ни последствий которых она не знает»[1676].

Несмотря на противодействие социалистов, Пуанкаре и Вивиани 15 июля отправились в Россию на борту крейсера «Франция», чтобы не проезжать по территории Германии. И хотя они не могли этого знать, днем раньше Тиса перестал быть противником ультиматума Австро-Венгрии к Сербии, составление текста которого в тот момент заканчивалось в Вене. Когда французский военный корабль шел через Северное море в Балтийское, погода, как и во всей Европе, была великолепная, и Пуанкаре сидел на палубе, читая Ибсена, и разговаривал с Вивиани. И хотя он тоже отвечал за иностранные дела, французский премьер-министр мало о них знал, но, как оказалось, он был ходячей литературной энциклопедией и читал своему компаньону на память целые отрывки прозы и поэзии. Мысли Пуанкаре время от времени обращались к суду над Кайо на родине, но международная ситуация его не беспокоила, по крайней мере он так утверждал в той версии своего дневника, которую опубликовал позднее. Он писал о своей уверенности, что плывет к миру, к установлению добрых отношений с другими государствами и к подтверждению союза Франции с Россией[1677]. На самом деле союз его волновал больше, чем он признавал; существовала большая возможность того, что осенью французский парламент мог отменить с трудом завоеванный закон о трехлетнем сроке военной службы, что вполне могло усилить сомнения русских в ценности Франции как союзницы[1678].