Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Куда хочешь, туда и отправляй, мой милый, — отвечала Ван. — Лишь бы дома без дела не сидел, рогатый. Да! А кто же в лавке будет?

— Бэнь Дичуаня можно поставить, — говорил Симэнь. — Пусть за него торгует.

— Ну и ладно! — соглашалась она. — Пусть Бэнь торгует.

Они и не подозревали, что их подслушивал и подсматривал, к великому своему удовольствию, Циньтун.

Между тем из кухни вышел Дайань.

— Чего ты тут подслушиваешь? — шлепнув по плечу Циньтуна, сказал он. — Пойдем лучше прогуляемся, пока они не встали.

Они вышли на улицу.

— Знаешь, сзади в переулке хорошие девочки появились, — говорил Дайань. — Я на лошади мимо дома Лу Длинноногого проезжал и видел. Одну зовут Цзиньэр, другую — Сайэр. Лет по семнадцати, не больше. Малышей здесь оставим, а сами туда заглянем. — Дайань кликнул слуг-подростков: — Вы тут поглядите, а мы ненадолго отлучимся по нужде. Если понадобимся, сзади в переулке поищите.

Светила луна, когда оба вышли за ворота. Надобно сказать, что направились они прямо в веселый дом в переулке Бабочек, который сплошь состоял из таких домов, и насчитывалось их больше дюжины.

Подвыпивший Дайань долго стучался в дверь. Наконец ему открыли. За столом под лампой хозяин Лу Длинноногий со своей женой, содержательницей дома, взвешивал на желтом безмене серебро.

Едва завидев демонами ворвавшихся в комнату Дайаня и Циньтуна, они сейчас же задули лампу. Хозяин узнал Дайаня, доверенного слугу надзирателя Симэня, и предложил гостям присаживаться.

— Позови-ка тех двух барышень, — сказал Дайань. — Пусть споют, и мы уйдем.

— Поздновато вы пожаловали, господа, — отвечал хозяин. — К ним только что прошли посетители.

Дайань, ни слова не говоря, направился внутрь помещения. При потушенном свете было темно, как в пещере. В полоске лунного света, падавшего на кан, виднелись белые войлочные шапки винокуров. Один спал на кане, другой разувался.

— Кого это несет? — спросил он Дайаня.

— Я пришел, мать твою в глаз! — крикнул Дайань и, размахнувшись, двинул винокура кулаком.

— Ай-я! — крикнул винокур и, как был босой, бросился наружу.

За ним последовал и другой, разбуженный криками. Дайань велел зажечь огонь.

— У, дикари, босяки проклятые! — ругался он. — Еще спрашивает: кого несет! Спасибо пусть говорит, что не стал связываться. А то бы голову намылил да в управу отвел. Там бы новеньких тисков отведал.

Лу Длинноногий внес зажженный фонарь.

— Не гневайтесь, судари, прошу вас! — отвешивая поклоны, успокаивал он слуг Симэня. — А его простите милостиво. Заезжий он.

Длинноногий вызвал Цзиньэр и Сайэр и велел им спеть. Появились певички с высокими прическами, в белоснежных кофтах. На одной была красная, на другой — зеленая шелковая безрукавка.

— Не ожидали мы вас в такой поздний час, — проговорили они.

На столе появились четыре блюда со свежими овощами, а также утиные яйца, креветки, маринованная рыба, свинина и потроха. Дайань обнял Сайэр, а Циньтун подозвал Цзиньэр. Заметив у Сайэр расшитый серебром красный мешочек для благовоний, Дайань достал из рукава носовой платок. Они обменялись подарками. Вскоре подали вино, и Сайэр, наполнив кубок, поднесла Дайаню, а Цзиньэр — Циньтуну. Цзиньэр взяла лютню и запела на мотив «Овечка с горного склона»:

Пеленой цветник накрыла мгла —Как, однако, жизнь в нем тяжела!Ни тебе покоя, ни услады,Ни дыханья легкого прохлады.День-деньской удел твой — без затейУлыбаться и встречать гостей.Без отлучки занимайся деломИ корми весь дом продажным телом.Поработав этак дотемна,Серебро, подарки сдай сполна.Все возьмет хозяйка, не вникая,Я жива иль дух я испускаю.Хоть бы кто спросил: не голодна ль?Как своей мне молодости жаль!Пеленой цветник накрыла мглаРеки слез я горьких пролила.Три года жизни, пять ли лет —Тебя уже на свете нет.

Цзиньэр умолкла. Сайэр снова наполнила кубок и поднесла Дайаню, потом взяла лютню и запела:

Тихо в спальню я вошла одна,На стене забытая виднаЗапыленная трехструнка пипа,От ненужности уже осипла.Слабый ветер зарождает стонВ глубине, забывшей лад и тон,Истомил старушку отблеск лунный.Я, прижав, слегка задела струны.Подтянула их, настроила на лад,И мелодий зазвучала гладь,Застенала прежнею любовью.Я примёрзла телом к изголовью.И невольно растопил ледникИз-под камня на сердце родник.Все как прежде в доме, только тихо.Я теней шарахаюсь, трусиха.Все как прежде, только нет тебя.Только пальцы струны рвут, скорбя.

Не успела Сайэр допеть, как появился слуга-подросток. Дайань с Циньтуном поспешно вышли из-за стола.

— В другой раз загляну, — пообещал, обращаясь к Сайэр, Дайань.

Они пошли к Ван Шестой. Симэнь только что встал, и Ван угощала его вином.

— Батюшка звал? — спросили они старую Фэн, когда вошли в кухню.

— Звать не звал, спрашивал только, готова ли лошадь, — отвечала старуха. — Ждет у ворот, говорю.

Оба сели в кухне и попросили у старухи чаю. После чашки чаю они велели младшим слугам зажигать фонарь и выводить коня.

— Выпил бы еще чарочку, — предлагала Ван уходящему Симэню. — Только что подогрела. А то дома пить придется.

— Дома пить не буду, — отвечал Симэнь и осушил поднесенную чарку.

— Когда ж теперь придешь? — спросила Ван.

— Вот мужа твоего отправлю, тогда и приду.

Служанка внесла чаю промочить горло. Ван проводила Симэня до ворот. Он вскочил на коня и отправился домой.

Расскажем о Пань Цзиньлянь.

Вместе с остальными женами она слушала в покоях Юэнян двух послушниц наставницы Сюэ, которые пели буддийские гимны вплоть до самого вечера, потом ушла к себе в спальню. Тут Цзиньлянь вспомнила, как Юэнян ругала Дайаня. Он-де лжет, зубы ей заговаривает. Она подошла к кровати, пощупала под постелью. Заветного узелка как не бывало. Цзиньлянь окликнула Чуньмэй.

— Когда вы ушли, — объясняла наперсница, — батюшка заходил. Шкатулку за кроватью открывал, в постели чего-то рылся. А где узелок, понятия не имею.

— Когда он заходил? — спрашивала Цзиньлянь. — Почему я не видала?

— Вы же, матушка, в дальних покоях были, наставницу Сюэ слушали, — говорила Чуньмэй. — Гляжу, батюшка в маленькой шапочке входит. Я спросила, а он промолчал.

— Это он унес узелок, конечно, он, — заключила Цзиньлянь. — К потаскухе унес. Но погоди, придешь, все выпытаю!

Поздней ночью вернулся домой Симэнь и, не заходя в дальние покои, в сопровождении Циньтуна, несшего фонарь, прошел через садовую калитку прямо к Ли Пинъэр. Циньтун же понес фонарь в хозяйкины покои, где его взяла Сяоюй. Юэнян все еще сидела в своих покоях вместе с Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр, Сунь Сюээ, дочерью Симэня и монахинями.

— Батюшка пришел? — спросила она.

— Вернулись, — отвечал Циньтун. — К матушке Шестой направились.

— Ну, скажите, пожалуйста! Нет у человека никакого понятия о приличии! — возмущалась Юэнян. — Его тут ждут, а он, видите ли …

Ли Пинъэр сразу же поспешила к себе.

— Тебя сестрица Вторая ждет, — обратилась она к Симэню. — У нее ведь день рождения сегодня, а ты зачем-то ко мне идешь.

— Я пьяный, — Симэнь улыбнулся. — К ней завтра.

— Так уж и пьяный, — не унималась Пинъэр. — Пойди и выпей хоть чарочку. Ведь она обижаться будет.

Она толкнула Симэня. Он, шатаясь, побрел в дальние покои.

Ли Цзяоэр поднесла ему кубок вина.

— Так до сих пор один там и просидел? — спрашивала Юэнян.

— Нет, мы с братом Ином пировали, — отвечал Симэнь.

— Ну так и есть! Я ж говорила: не будет человек сам с собою пировать.

Симэнь присел ненадолго. Потом кое-как поднялся и побрел опять к Ли Пинъэр. Надобно сказать, что Симэнь не остыл и после Ван Шестой. Снадобье чужеземного монаха все не давало ему покоя. Он был готов к схватке, а потому, когда Инчунь помогла ему раздеться, пошел прямо к постели Пинъэр и хотел было лечь.

— Ступай! — упрашивала его Пинъэр. — Зачем пришел? Видишь, я уже с Гуаньгэ легла. Ребенок только успокоился и сладко спит. А мне нездоровится. Неудобно, истечения у меня. Ступай к кому-нибудь еще, не все ль равно! Что тебя сюда тянет?

— Вот странная! — Симэнь обнял и поцеловал Пинъэр. — Я с тобой хочу.

Он показал ей на свои доспехи.

— Ой! — воскликнула пораженная Пинъэр. — Откуда такая мощь?

Симэнь засмеялся и рассказал о снадобье чужеземного монаха.

— Страсть погубит меня, если ты мне откажешь, — заключил он.

— Ну, как же я могу? — говорила Пинъэр. — У меня второй день как истечения. Вот пройдут, тогда и приходи. А сейчас иди к сестрице Пятой, не все ль равно.