Нечистая сила - Валентин Пикуль

– Ваше величество, – доложили ему, – старая лейб-гвардия… Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами!

– Как? И… офицеры?

– Ваше величество, мужайтесь – и офицеры тоже.

– Кто же там остался мне верен?

– Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами в Царское Село для охраны вашего семейства…

Но к Таврическому дворцу уже подходил гвардейский экипаж, который вел великий князь Кирилл – двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что экипаж переходит целиком на сторону восставших, и Родзянко невольно содрогнулся.

– Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу…

Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего бездарного сына…

28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона могилевского вокзала отошел блиндированный салон-вагон – император тронулся на столицу. В городах и на станциях к «литерному» выходили губернаторы с рапортами, выстраивались жандармы и городовые. Колеса вертелись, пока не подъехали к столице. Здесь график движения сразу сломался. Все так же безмятежно струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но… Революция затворила стрелки перед «литерным», и царь велел повернуть на Псков.

В 8 часов вечера 1 марта 1917 года царский вагон загнали в тупик псковского узла. Сыпал мягкий хороший снежок. Император вышел из вагона глянуть на мир божий. Он был одет в черкеску 6‑го Кубанского полка, в черной папахе с пурпурным башлыком на плечах, на поясе болтался длинный грузинский кинжал…

Он еще не знал, что его решили спасать!

Спасать хотели не лично его, а монархию!

К спасению вызвались Гучков и Шульгин.

Вопрос в паровозе. Где взять паровоз?

– Украдите, – посоветовал находчивый Родзянко…

Воровать паровоз, чтобы потом мучиться в угольном тендере, не пришлось. Ехали в обычном вагоне. Шульгин терзался:

– Я небритый, в пиджаке, галстук смялся. Ах, какая ужасная задача перед нами: спасать монархию через отречение монарха!

Ярко освещенный поезд царя и темный Псков – все казалось призрачным и неестественным, когда они прыгали через рельсы. Гостиная царского вагона была изнутри обита зеленым шелком. Император вышел к ним в той же черкеске. Жестом пригласил сесть. Гучков заговорил. При этом закрылся ладонью от света. Но у многих создалось впечатление, что он стыдится. Он говорил о революции… «Нас раздавит Петроград, а не Россия!» Слова Гучкова горохом отскакивали от зеленых стенок. Николай II встал.

– Сначала, – ответил он спокойно, – я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь переменил решение в пользу брата Миши… Надеюсь, вы поймете чувства отца?

(«И мальчики кровавые в глазах…»)

Гучков передал царю набросок акта отречения.

– Это наш брульон, – сказал он.

Николай II вышел. Фредерикс спросил думцев:

– Правда, что мой дом в столице подожжен?

– Да, граф. Он горит уже какой день…

Возвратился в гостиную вагона Николай Последний.

– Вот мой текст…

Отречение было уже переписано на штабной машинке:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…»

Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь.

Акты государственной важности всегда подписываются, чернилами. Николай II подписал акт отречения не чернилами, а карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.

Вернулись в Петроград рано утром. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина, увели под локотки – ради речеговорения.

Шульгина тоже поволокли с перрона.

– Войска построены. Скажите им… скажите!

Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первой аудиторией, где русский народ услышал об отречении императора. Войска стояли в каре «покоем», а не заполненное ими пространство забила толпа. Изнутри каре Шульгин вырыдывал из себя:

– …он, отрекаясь, подал всем нам пример… богатые и бедные, единяйтесь… спасать Русь… о ней думать… война… раздавит нас… один путь – вместе… сплотимся… вокруг нового царя… царя Михаила… и Натальи… Урра-а!

Его выхватили из толпы, потащили к телефону.

– Милюков! Милюков вас… срочно.

В трубке перекатывался профессорский басок:

– Все изменилось. Не объявляйте отречения.

– А я уже. Я здесь – всем, всем, всем.

– Кому, черт побери?

– На вокзале. Войска… народ. Я им – про Михаила!

– Ляпнули как в лужу, – отвечал Милюков. – Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Предупредите Гучкова, чтобы не болтал глупостей. И с вокзала срочно поезжайте на Миллионную, дом номер двенадцать. Квартира князя Путятина…

День был солнечный. Магазины закрыты. Трамваи не работали. Никто не ходил по панелям, толпы валили посередине улиц. Половина людей была вооружена. Многотысячный гарнизон растворился в этой толпе, празднующей свободу. Два «архангела» из охраны Гучкова и Шульгина лежали животами на крыльях автомобиля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух – ожесточенно.

– Не выколите глаза людям, – кричал Шульгин из кабины…

Миллионная, 12, – особняк князя Путятина, где затаился от толпы новый император. Здесь же собрались и партийные заправилы. Милюков не говорил, а словно каркал, накликая беду:

– Не откажите! Если не вы, то Россия… пропадет… такая история… бурная, великая… кошкам под хвост! Что ждет нас без царя? Кровавое месиво… анархия… жидовщина и хаос…

Мишка покорно слушал. Терещенко шептал Шульгину:

– Хоть стреляйся… что делать? Рядом со мной Керенский, он весь дрожит… колотит. Боится – надежных частей нет…

Керенский обрушил на Михаила лавину слов:

– Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому скажу правду. Недовольство народа монархией… нас ожидает война гражданская… как русский русскому… если нужна жертва… примите ее… в любом случае за нашу жизнь я не ручаюсь!

Михаил подумал и отрекся, оставив престол бесхозным, 304 года начались на Руси Михаилом – Михаилом все и закончилось…

За ученической партой, в классной комнате дочерей Путятина, писали акт об отречении: «Мы, Божией милостью Михаил, Император и Самодержец Всероссийский…» Возмутился сам Мишка:

– Что вы тут городите? Я же еще и не царствовал…

Растерянные, блуждали среди парт. Спотыкались о разбросанные детские игрушки. Шульгин говорил страдальчески:

– Как жалобно зазвенел трехсотлетний металл драгоценной короны, когда его ударили о грязную булыжную мостовую…

От Невы горело закатом. По Миллионной, заворачивая в Мошков переулок, прошла рота матросов, горланивших:

Ешь ананасы, рябчиков жуй —День твой последний приходит, буржуй!

Слова незнакомые. Таких песен раньше не слышали.

Расходясь, все молились:

– Да поможет господь бог нашей России…

Династия Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских, правившая на Руси с 1613 года, закончила свой бег по русской истории – навсегда… С хряском сталкивались на улицах грузовики!

Революция возникла 23 февраля по старому стилю, или 8 марта по новому. Это был Международный женский день, и начали революцию женщины – не будем об этом забывать!

Эту последнюю главу романа я и посвятил женщинам.

Женщинам – чистым и умным.

Женщинам – любящим и любимым.

Финал последней части

Едва загремела февральская «Марсельеза», Протопопов вызвал петроградского градоначальника Балка и омерзительно целовал того в посинелые уста.

– Нужны пулеметы… на крышах! И передайте городовым, – наказал министр, – что, если будут стрелять в народ решительно, я обещаю им по семьдесят рублей суточных, помимо жалованья, а в случае их гибели семья получит по три тысячи сразу…

Вечером он велел жандармскому полковнику Балашову сделать к утру доклад о положении в столице. Полковник в шинели солдата-окопника всю ночь шлялся по улицам, наблюдая за людьми и событиями; а утром разбудил Протопопова словами:

– Это конец! Советую вам скрыться…

Министр рухнул в обморок. Его воскресили с помощью нашатыря, и поначалу он затаился на даче Бадмаева у Поклонной горы; врач бросал на жаровню ароматные травки и бубнил, что стрелять и вешать надо было раньше, а теперь уже поздно. Звонок по телефону словно взорвал притихшую в снегах дачу.

Звонила жена Протопопова, плачущая навзрыд.

– Ты вот сбежал, меня бросил, – упрекала она мужа, – а к нам ворвались солдаты, искали тебя, распороли штыками всю обивку на диванах и креслах. Хорошо, что не убили.

– Откуда ты звонишь?

– Мог бы и сам догадаться, что меня приютил твой брат Сергей на Калашниковской набережной…