Нечистая сила - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да ведь теперь его больше нет, – сказал царь.
– Его нет, но общее направление сохранилось…
10. Распутин жив!
Побирушка настойчиво названивал Белецкому:
– Степан Петрович, зайдите ко мне… по делу!
Белецкий ссылался на острую нехватку времени, но князь Андронников был навязчив, как балаганный зазывала:
– Ну, только на минуточку! Есть нечто важное…
Белецкий навестил Побирушку в его пустынной квартире; здесь же был и Бадмаев в хорошем европейском костюме (ни слова не проронил, только улыбался); они сидели за круглым столом под розовым абажуром, мертвая тишина наполняла неуютные комнаты… Побирушка болтал разную ерунду, и было ясно, что никакого важного сообщения у него нет. «Зачем же он так настойчиво звал?..»
Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта.
Белецкий услышал там тихий шорох. Скрипнули сапоги.
На фоне двери стоял… Распутин.
Да, Григорий Ефимович Распутин, живой и теплый. Сомнений быть не могло. Борода, одежда, поза – все как у настоящего Гришки, и Белецкому стало жутко под его свирепым и темным взором, который из глубин соседней комнаты он обращал к нему. Побирушка при этом болтал по-прежнему, но искоса наблюдал за тем впечатлением, какое произвел на жандарма этот живой и невредимый Распутин, снова заскрипевший сапогами…
Белецкий понял, что где-то в романовском подполье уже заранее был запасен двойник Распутина, чтобы крутить распутинщину и дальше. Новый Распутин еще постоял напротив двери, потом кашлянул неловко и тихо удалился куда-то… Белецкий сказал:
– Спасибо за беседу. Мне надо трогаться.
– Вы разве ничего не заметили? – спросил Побирушка.
– А что я должен был заметить?
– Да нет, – смутился Побирушка, – это я так…
Бадмаев ласково улыбался масленой рожей.
История с дохлыми кошками казалась дивным сном невозвратного и сладкого былого, а теперь – не то. Совсем не то…
Скучно жить, черт побери, без Распутина!
«Где ты, Ефимыч?»
«Ау-у… здеся. А ты где?»
До самого февраля Распутин еще бродил по городу. И он исчез, когда столицу заполнила зовущая к оружию «Марсельеза».
11. Женщинам посвящается
Было очень холодно, на перекрестках полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали «Марсельезу», а голодные в очередях кричали: «Хлеба!..» Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечерком стоять в очереди. Ты, голубь, на ведро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, ты его получишь… «Хвосты» превращались в митинги. Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных женщин идейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций. Костры горели, а громадные сугробы снега никем не убирались.
Родзянко с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее. Жена Родзянки, со слов мужа, описала царя: «Резкий, вызывающий тон, вид решительный, бодрый и злые, блестящие глаза…» Во время доклада председатель Думы был прерван возгласом:
– Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай. А все, что следует мне знать, я уже давно знаю. Кстати, знаю лучше вас!
Родзянко с достоинством поклонился.
– Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была моей последней аудиенцией перед вами…
Николай II ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканный. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза…
А рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с чем ранее не сравнимы… Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!
23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы остановились. «На улицу! Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!» К женщинам примкнули и мужчины… Керенский выступал в Думе.
– Масса – стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться… Пришло время бороться, дабы безумие голодных масс не погубило наше государство!
К рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они стали бояться носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда на улицах уже постреливали, ярко горели огни Александрийского театра: шла премьера лермонтовского «Маскарада». В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура. Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему.
* * *Родзянко встретился с новым премьером – Голицыным:
– Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку… Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше.
– А знаете, что в этой папке? – спросил Голицын.
В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По залам Таврического дворца метался Керенский.
– Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!
– И… пулеметы, – дополнил Шульгин. – Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии… Без стрельбы не обойтись!
Дума решила не «распускаться». Но боялись нарушить и указ о роспуске – зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:
– Умрем на посту! Дать звонок к заседанию…
Кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал:
– Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!
– Я не желаю бунтовать на старости лет, – говорил Родзянко. – Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы… Мне оборвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России…
В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: «Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем… обедал… заехал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино». Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: «Это – хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, сидели бы по домам». Она снова пошла на могилу Распутина! «Все будет хорошо, солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас…»
Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился: «Дать хлеба!» И власть схватилась за голову:
– Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На лозунгах написано теперь другое: «Долой самодержавие!»
Сообщили царю, и он ответил – а тогда надо стрелять…
* * *Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину – до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге. Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сына своего… Звучали рожки – сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали. Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат – сами палили в народ.
– Кто хочет жить – ложись! – предупреждали они…
Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов.
– В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся.
Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались исполнять приказы. Власть в стране забирала Государственная Дума, и к Таврическому валили толпами – рабочие, солдаты. Шульгин писал: «Умереть? Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда… Ах, пулеметов сюда, пулеметов!»
Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком.
– Хорошо! – решился. – Я беру на себя всю полноту власти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федорович, – погрозил он пальцем Керенскому, – это в первую очередь относится к вам. Вы у нас в Думе всегда были склонны играть роль примадонны?
До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает… Ставка не ведала истины до конца: генералы рассуждали о каких-то «безобразниках», а правительство жаловалось генералам на удушение власти от «революционеров». Наконец на сторону народа перешел и гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все… Николаю II пришлось испить чашу отчаяния до последней капли.
