Сорок пять - Александр Дюма

– Да здравствует монсеньер! – дружно закричали кавалеристы.

Глава 10

Павел Эмилий

Как ни искренни были эти приветствия, герцога они смутили.

– Потише, господа, потише, – сказал он, – прошу вас, не радуйтесь больше меня удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте, не узнай вы меня, я бы не стал первым хвалиться тем, что сохранил жизнь.

– Как, монсеньер! – воскликнул Анри, – вы меня узнали, вы оказались среди французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам, что мы печалимся понапрасну?

– Господа, – ответил герцог, – помимо множества причин, в силу которых я предпочитал остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово.

– Монсеньер! Монсеньер, что вы!

– Нет, в самом деле, – произнес герцог, – я похож на Александра Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям искусства, весьма самолюбив. Так вот положа руку на сердце должен признать, что, по-видимому, совершил ошибку.

– Монсеньер, – сказал Анри, опустив глаза, – прошу вас, не говорите таких вещей.

– Почему нет? Непогрешим ведь только один лишь папа, да и то со времен Бонифация Восьмого[82] непогрешимость эта весьма оспаривается.

– Подумайте, монсеньер, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось отрицательным?

– Ну и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за то, что начал сражение, а за то, что проиграл его?

– Монсеньер, ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас, сказав нам, что вы не страдаете.

Грозная тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим траурным крепом.

– Нет, нет, – сказал он. – Я, благодарение богу, здоровее, чем когда-либо, и отлично чувствую себя среди вас.

Присутствующие поклонились.

– Сколько человек под вашим началом, дю Бушаж? – спросил герцог.

– Сто пятьдесят, монсеньер.

– Так, так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч, то же соотношение, что и после битвы при Каннах.[83] Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец, но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи!

– Монсеньер, – продолжал Анри, – если наша битва – это Канны, то мы счастливее римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия.

– Клянусь душой, господа, – сказал герцог, – Павел Эмилий Антверпена – это Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда ли, дю Бушаж?

При этом хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.

– Нет, монсеньер, – ответил он, – брат жив.

– А, тем лучше! – с ледяной улыбкой воскликнул герцог. – Славный наш Жуаез уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!

– Он не здесь, монсеньер.

– Что же, он ранен?

– Нет, монсеньер, цел и невредим.

– Но, подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка права: для славы – меч, после меча – кровь, после крови – слезы.

– Монсеньер, я не знал этой поговорки, но, несмотря на нее, рад сообщить вашему высочеству, что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество, нахожусь здесь в качества разведчика для его войска.

Герцог побледнел.

– Три тысячи человек! – повторил он. – И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да знаешь ли ты, что твой брат – второй Ксенофонт. Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не королевский дом может избрать своим девизом Hilariter.[84]

– Монсеньер, о монсеньер! – пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.

– Нет, клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома.

Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами:

– Монсеньер, расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество?

– Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений – покровитель Франции – в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому.

– Каким же образом?

– Улепетывая со всех ног.

Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.

– Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, – возразил Анри. – Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.[85]

– Да, – ответил герцог, – но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере и Каннах, а я – только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом.

– Вы изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали?

– Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки?

– Да разве можно было поступить иначе, граф? – вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина.

– Замолчи, Орильи, – сказал герцог, – спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать.

Орильи опустил голову.

– Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех словах, а в трех гримасах.

При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.

– Итак, представьте себе, господа, – начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, – представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: «Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!» – «Как так? – возразил я. – Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного француза». – «Будь их тысяча против одного, – ответил он с ужасающей гримасой, – я пойду в атаку». – «Идите, друг мой, идите – сказал я, – что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот». – «В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится». И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: «Принц, на этом бегуне вы сделаете двадцать лье за четыре часа. – Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул: