Дорога неровная - Евгения Изюмова

Для Антона это была незабываемая неделя: он жил на острове вместе с Тоней в палатке, ловил рыбу, помогал её чистить и сам развешивал на просушку. А вот Пашке не повезло: где-то подцепил парнишка ветрянку-оспу, и его Александра увезла обратно в город.

Первый «оспяной» водянистый волдырек Александра обнаружила на лбу сына на острове Валаам, куда отправились на третий день, как приехали в Сортавалу, но решила, что это укус какой-то зловредной болотной мошки. Лишь на следующий день, на острове, куда привез их Жора, сын стал ожесточенно чесаться, и Александра поняла, что сыпь на его теле — не укусы: он заболел ветрянкой. Так что для Александры отпуск стал не в радость, зато Антон остался весьма доволен: мальчишка очень любил тетю Тоню, даже, пожалуй, больше, чем сестру матери. Впрочем, Александра тоже была довольна тем, что удалось поговорить с Тоней по душам, рассказать все без утайки про свой разрыв с Виталием, про его и свои ошибки. Она с удивлением узнала, что и Тоня была в разводе с мужем, даже фамилию девичью вернула, но потом вновь сошлись, но уже не оформили документально повторный брак. Тоня одобрила решение Александры не менять фамилию, потому что мальчишки — Изгомовы, пусть и она будет Изгомовой.

Но не это было главным для Александры в той поездке, а то, что по дороге в Ленинград она увиделась с Виталием. Поезд следовал через Ефремов, где он жил, и Александра дала телеграмму, что едет в Сортавалу, в надежде, что Виталий придет, увидит детей и… может быть, образумится: сыновья до сих пор не знали об уходе отца из семьи, и можно было попытаться возродить былые отношения.

Виталий стоял на платформе и огромными глазами следил за вагонами, вертя головой, стараясь увидеть Александру. Поезд затормозил, проводница откинула подножку, и Виталий, увидев жену и детей, ринулся в вагон, однако проводница озлобленно закричала:

— Нельзя! Поезд стоит две минуты, нельзя!

Мальчишки молча смотрели на отца, и кто знает, что было в детских душах, но даже слезинки не появилось у них на глазах. Ни тот, ни другой не рванулись к отцу, видимо, дети всегда понимают больше, чем объясняют им взрослые. А Виталий судорожно сглотнул, наверное, вырвался у него из груди неожиданный стон, смотрел на ребят, перебрасываясь словами с женщиной, которая формально до сих пор его жена, но с которой он давно не жил. И она отвечала ему односложно, кратко, рассматривала его похудевшее, до сих пор любимое лицо. Он был в новой рубашке и брюках, которые стали ему когда-то малы, но теперь оказались в самую пору. То есть был именно таким, каким однажды Александра увидела его в своем сне, и теперь дивилась тому.

— Куда вы?

— К Тоне.

— Передавай ей привет.

— Передам. Как ты? Доволен?

— Да. Как ребята?

— Видишь сам.

Больше им не о чём было говорить, и оба замолчали, глядя по-прежнему — она на него, он — на детей.

Поезд тронулся, ребята вернулись в купе, Александра рванулась к выходу, ей хотелось закричать: «Виталий, вернись, у нас всё благополучно, но всё равно плохо без тебя!» Но крик остался внутри, и женщина отвернулась от проводницы, потому что почувствовала, как по щеке побежала слеза.

— Кто это был? — тихо спросила проводница.

— Мой бывший муж… — так же тихо, по-прежнему отвернувшись, ответила Александра. — Мы даже ещё и не разведены.

— Что же вы не сказали? Я бы провезла его до следующей станции, а оттуда он вернулся бы на электричке.

Но что могла ответить Александра? Что сначала хотела именно так и поступить, но растерялась от ее окрика? Что даже сейчас не понимала, зачем дала ему телеграмму? Что до сих пор не знала, не могла понять, почему любящий муж стал чужим, как сумел забыть её, детей и вырвать их из сердца? А она вот до сих пор не пытается найти себе пару… Александра беззвучно заплакала, только плечи ходили волнами, выдавая её. Проводница молча ушла и вернулась со стаканом воды:

— Выпейте, — и Александра выпила воду, ощутив своеобразный вкус валериановых капель.

— А хотите, побудьте у меня в купе минут десять, а то глаза красные, ребята забеспокоятся, — участливо предложила проводница.

— Спасибо, — благодарно улыбнулась Александра, — я сейчас умоюсь, и пойду к детям, им ведь тоже трудно, они не знают, что отец уехал навсегда. Я им сказала, что он в длительной командировке.

Александра так и не смогла понять, почему Виталий не вернулся в семью, ведь до последнего дня желал близости с Александрой, может, сейчас и ругает себя за упрямство, но почему-то стоит на своём. И уж совсем непонятно, почему, когда Александра с детьми была в Сортавале, он приехал в Приволжск, и жил в прежней своей квартире несколько дней, скрываясь от соседей? Выходит, тосковал, и тянуло его назад? Тогда почему не захотел вернуться уж если не из любви к жене, так хоть из чувства ответственности за детей?

Александра всю свою жизнь потом задавала эти вопросы себе, но так и не нашла ответ. Впрочем, своеобразное возвращение Виталия в прежнюю семью состоялось, он о том даже и не подозревал: младший сын Павел унаследовал все его привычки, его характер. Именно это обстоятельство разбередило душевную рану, которая, казалось, уже зарубцевалась.

Побывала Александра и в Костроме, где родился отчим.

Город, совершенно незнакомый, принял её, как свою. На душе у неё было безоблачно. То ли потому, что день ясный и морозный, а она соскучилась по снегу — в Приволжске редко выдавались снежные зимы; то ли сказывался открытый характер северных людей: куда бы не обращалась Александра с просьбой помочь — в областную библиотеку, в городской музей или же на бывший Зотовский завод, где работал Колька Смирнов — всюду ей охотно помогали. На одной из фотографий в заводском музее она увидела отчима, и хранитель обрадовался: из тридцати рабочих-комсомольцев известны имена только нескольких, и вот ещё имя узнали. Неизвестно, как бы воспринял это известие хранитель музея спустя десять лет, но тогда он искренне обрадовался.

Александра ходила по бывшей Запрудненской слободе, пытаясь определить, где мог стоять дом Смирновых, по каким улицам ходил Николай, но не имела возможности поклониться могилам его родителей, Константина и Татьяны: старое Кресто-Воздвиженское кладбище больше не существовало. На его месте выстроены жилые дома, а бывшая часовенка стала частью детской поликлиники, лишь огромные стеклянные витражи в холле указывали на то, что здание когда-то принадлежало православной церкви: видимо, архитектор не решился разрушить древнюю красоту, а «отцы города» не усмотрели в том никакой крамолы.

Александра съездила и в Ипатьевский монастырь, откуда начался род царей из бояр Романовых — там жил Михаил Фёдорович, а сейчас монастырь стал музеем. Но в монастыре всё же теплилась жизнь: она увидела несколько людей в монашеском одеянии, да и экскурсовод сказала, что в монастырском храме проходят службы.

Царские палаты — низкие, своды круглые, по размеру в сравнении с Зимним дворцом — мизерные, всё равно, что квартира-«хрущевка». В одном из залов оформлена экспозиция о последнем царе. На стенах — фотографии, рисунки царских отпрысков, издалека виден плакат, извещающий об отречении царя от престола. В стране уже назревали события, которые привели потом к развалу Советского Союза, и монархисты вышли из тени, причём их оказалось столь много, словно и Октябрьской революции не было. Александра понимала, что половина этих людей пыталась на мутной волне перемен создать для себя благополучное будущее, потому и внесена в музейную экспозицию трагическая нота: стена одной из палат превращена в расстрельную стенку — на панно изображена вся семья Николая II, на их телах зияли раны от пуль. Александра смотрела на картину, и ничего не дрогнуло в душе. Но музейную экспозицию в осмотрела с интересом.

Перед тем, как уехать из Костромы, Александре вздумалось зайти в Запрудненскую церковь — ее купола виднелись со всех концов Запрудни, чтобы поставить свечи за упокой душ своих умерших близких. Но церковь стояла молчаливая. На дверях висел огромный замок, а дорожка от ворот до храма была девственно чиста — северяне были не столь верующими, как волжане. В Поволжье один за другим росли православные храмы, мусульманские мечети, создавались протестантские, бабтистские, евангелистские молельни. В разваливающийся Союз хлынули со всех сторон охотники за загадочной русской душой — ходили по улицам кочующие из города в город бритоголовые буддисты в желтых одеждах, внедрялись в руководящие структуры сиентологи, в дома звонили йеговисты, возникали странные тоталитарные секты. А православная церковь в то время ничего не предпринимала, чтобы оградить души россиян от иностранной скверны: первый Президент Советского Союза Михаил Горбачёв подписал указ о свободе вероисповедания.

Пусто и тихо было на Запрудне в тот час. И так же стало пусто, наверное, и в душах живых, если они перестали интересоваться своим прошлым, а в истории выискивали только плохое, порочащее его, то, что могло заставить только враждовать, но не любить. На душах людей, Александра видела это по своим родственникам, висели многопудовые замки. Кто виноват в том, как отомкнуть их? Александра вскинула глаза на фреску, что виднелась над самым входом в церковь, и взмолилась, нет, не Богу (как дитя своего поколения, она не верила в существование мифического вершителя судеб), взмолилась чему-то светлому, радостному, во что хотелось верить вопреки грозе, которая собиралась над страной, может быть, даже своей счастливой звезде.