Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

Содрогнувшись, немой застыл, и утробный голос в нём смолк. Ужас одержимого замогильным голосом немого казался столь понятен, что и Федьку вчуже пробирало холодом.

Они таращились друг на друга, словно рассчитывая получить объяснения.

Немой, то есть Бахмат, если это был в самом деле Бахмат, боялся пошевелиться, чтобы не потревожить засевшего в утробе беса. Федька не видела прежде Бахмата при дневном свете, но помнила, как сказал он: «Не кричи, дурак, люди спят!». Слова эти, не лишнее в ночи поучение, запали в душу так же прочно, как тени затонувшей в лунном свете улицы. То был Бахмат. Это — немой. И уж нечто третье — замогильный голос, трубный и глухой, точно из недр земли! Федька не знала, что и думать.

Очень бережно, вкрадчиво немой поднял сундучок на плечо, и, однако, как ни был он осторожен и предупредителен до жалостливой даже гримасы, не уберёгся, брюхо его предательски взвыло:

— Берегись!

Немой-Бахмат сгорбился, кинул на Федькин пистолет осуждающий взгляд и пришибленно, едва не на цыпочках побрёл прочь. Потянулась следом и Федька. Но, похоже, брюхо немого откликалось только на резкие движения, когда он не беспокоил брюхо, предупредительно ему угождал, утробный бес помалкивал. Призрачное то было, однако, затишье, ненадёжное, и немой это чувствовал. Чувствовала Федька, зачарованная ожиданием замогильного голоса.

Ничего, тем не менее, не происходило. Немой прибавлял шагу, забирая в сторону горевшего посада по той единственной причине, должно быть, что путь к открытым, вольным местам, к пустырю у стены Федька отрезала. Он рассчитывал скрыться в чаду и неразберихе ближайших окраин пожара.

— Стой! — опомнилась наконец Федька.

Немой как будто только того и ждал — от окрика он пустился бежать, и сундучок не так уж ему мешал, когда приспичило.

— Стой! Буду стрелять! — кричала Федька, только теперь вполне поверив, что это Бахмат! Уходит!

Стрелять она не решалась, не готовая к тому внутренне, а угрозы лишь подхлёстывали беглеца, прибавляя ему прыти, недалеко было уже до разломанных заборов и клетей, где, припадая к земле, крутил дым.

— Держите разбойника! Держите! Тать, разбойник! Зажигальщик! — заверещала Федька что было мочи. Повсюду мелькали люди, и можно было Бахмата перехватить, да не случилось перед ним никого, кто сумел бы преградить дорогу. Бахмат мчался напролом, прямо в огонь и жар, туда, где надеялся оторваться от погони. Федька кричала, на помощь к ней подоспел мужик с колом, ещё кто-то, а беглец нырнул между горящими срубами на укутанную гарью улицу.

— Взяли?! — повернувшись, крикнул «немой». Своим собственным голосом крикнул. — Вот вам! — Миг — он исчез в дыму.

Набежало немало возбуждённого словом «зажигальщик» народу, да поздно, нестерпимый жар останавливал и самых горячих. Бахмат сгинул. И как ему было выскользнуть, не сообразишь; положим, он немало мог пробежать в дыму и в гари — а дальше?

Мрачно настроенные мужики не брались гадать.

— То-то, — молвил человек с опалёнными, в пепле бровями, — то-то, значит, нечистая совесть гонит, коли в огонь попёр.

А больше и говорить было нечего.

Сомнения между тем не отпускали Федьку. Если вполне телесный «немой» заговорил ни к чему не принадлежащим, блазным голосом, то, может, — почему нет? — и бесплотный голос воплотится во что-то вещественное. С этим Федька вернулась к обгорелому колодезному журавлю.

Убегая в смятении, Бахмат бросил здесь узел, который так и валялся, никому не нужный, рядом со впадиной колодца. Федька присела, тронула узелок и, ощущая себя ужасно глупо, решилась всё же окликнуть:

— Кто здесь? Есть кто-нибудь? Есть здесь живой человек?

Она напрягала слух, настороженно озираясь... и услышала в ответ глухие, из-под земли рыдания.

Это уж слишком. Она вскочила, сжимая пистолет.

— Федя, Федя, это я! — простонала земля.

— Вешняк? — сказала Федька, всё ещё не веря слуху. — Ты живой? Да где ты? — сказала она, хотя и видела уже где.

Яростно дёргая, разобрала трухлявую дрянь, расчистила скважину, из тёмной глубины которой взывал к ней рыдающий голос.

Осталось только подыскать подходящую жердь, чтобы опустить её вглубь земли и убедиться окончательно, что это Вешняк. Мальчишка вылез замусоренный, взъерошенный, заплаканный; оглушённый падением, он не кинулся на шею, а безучастно позволял себя целовать.

Да только можно ли было устоять против Федьки, когда она улыбалась, просто улыбалась, следуя душевному движению? А если сияла она любовью и счастьем? Тут уж особая житейская закалка требовалась, чтобы устоять. А Вешняк, хоть и многому выучился у разбойников, искомой чёрствости не доспел, не было в нём той безмятежности духа, которая помогла бы ему уцелеть под нежными Федькиными поцелуями.

Он разрыдался, как маленький, позволяя себя ласкать.

Вперемежку с упрёками хлынули сладостные слёзы. Поглупевшая от счастья Федька не сразу поняла, к чему сейчас эти упрёки. А когда вспомнила, то засмеялась, а потом нахмурилась и заторопилась объяснять про брата Фёдора, о котором Вешняк ничего и слыхом не слыхивал. В горле её, мешая говорить, стояли слёзы. А говорить нужно было много, очень много нужно было друг другу объяснить и рассказать. Они перебивали друг друга и кричали, признавая во всём свою вину, оба они были виноваты в том, что разлучились, а от разлуки пошли все беды. И потому-то некому было жаловаться на свои несчастья, разве друг другу. И они это делали, получая прощение, прежде чем успевали его просить. Так они говорили и счастливы были наперебой.

Пока Федька не подступила к тому, что сегодня утром она видела мать Вешняка Антониду... и отца... И матери, и отца больше нет... здесь в городе... Они далеко. Так далеко, что Вешняк не скоро, очень не скоро их увидит.

Он глядел застывшими глазами, постигая то, чему не хотел верить.

— Но они живы? — сказал он наконец, когда Федька замолчала и молчала уж слишком долго.

— Я потом всё расскажу, — отвечала она.

Сейчас она не может (почему не может? — просто не может) объяснить всё, но потом, вечером, скорее всего, скажет. Мать поручила ей Вешняка и закляла заботиться о нём... как о брате. А сейчас матери нет, и это очень долгий разговор. Сядут они вечером рядышком, и она всё расскажет и про родителей, и про себя. Это большой будет разговор и очень важный, и Федька сейчас к нему не готова. Вечером она расскажет Вешняку такое, что, может быть, сильно его поразит. Много чего ей придётся ему рассказать.

— Хорошего? — спросил Вешняк.

Под требовательным взглядом мальчика