Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

слободе. С некоторым затруднением в мыслях возвратившись к тому, ради чего она сюда пробивалась. За пожарищем, сквозь гарь и мглу через два оврага предстала ей полоса строений и частоколов. Что-то горело и там, но не густо, ветер сносил жар, пологий дым валил влево и мешался с мутной стеной пламени, которая поглотила город. Замыкавший слободу с наветренной стороны острог, вовсе не был тронут огнём.

Возможно, Федька не опоздала — Вешняк где-то здесь и запрягает Бахмата. Лишённые смысла слова эти много для неё значили: мальчик в опасности.

Глава пятьдесят шестая

Замогильный голос

 Павшинской слободе, как и везде по границе большого пожара столько было отчаяния, горя, что и самому не мудрено было ослабеть. Плакали, надрывно звали родителей дети; озираясь безумными глазами, матери выкликали: Сергунька, Ларька! Аринка! Не чаяли найти друг друга мужья и жёны, пустыми глазами, оглушённо глядели всё потерявшие.

Кричала и Федька: Вешняк! Слышала она в ответ: Фома! Аксёнка! Заглядывая в лица мальчишек, Федька бродила вдоль стены возле куцеря, описывала круги и доходила до пожара. Поднялась она и на стену, чтобы заглянуть в городню, но лишний раз убедилась, что разбойничье логово давно заброшено.

Этого она и боялась. Потому и бежала сюда сломя голову, что вдохновилась надеждой отыскать Вешняка без промедления, тотчас, по горячему следу. А как не встретила его сразу, так поди сыщи, когда всё перемешалось и на голову стало. Ничего не оставалось, как слоняться по всей округе, пока огонь не выгонит или до темноты.

Забрела Федька ненароком и на старое Павшинское пожарище; не задержалась бы здесь, если бы не приметила одинокий сундук возле обгорелого колодезного журавля. Несколько слов, что Федька выпытала из брата, она не раз перекрутила в уме, несуразный сундук с золотом и сейчас там вертелся. Или с мёдом сундук? Трудно было понять этот бред. И запряжённый Бахмат болтался зря в голове, не находя себе применения, напрасно Федька оглядывала всякую подводу. Попадал у неё под подозрение всякий пригодный для мёда кувшин. И уж тем более сундук — с мёдом он там или с чем, а вещь сама но себе достойная внимания, раз уж Вешняк зачем-то его вспомнил.

Федька остановилась, приметив ещё и узелок из грязной рванины.

— Вешняк, — тихо позвала она, словно опасаясь спугнуть витающий неподалёку призрак. — Вешняк! — повторила она чуть громче.

Открытые взору окрестности не обещали ответа. Но призрак явился: за сундучком, не настолько большим, чтобы без затей за ним спрятаться, приподнялась голова. Настороженный взгляд, борода калачом вокруг рта.

Неприятное чувство заставило Федьку поёжиться, но и незнакомец, похоже, не обрадовался, смотрел он пристально... с внутренней собранностью, которой не ждёшь при случайной встрече.

Борода Калачом имел намерение Федьку перемолчать.

— Мальчик потерялся, Вешняк. Братик, — сказала она, испытывая внутреннее неудобство.

Незнакомец удивил её ещё раз: встал во весь рост (впрочем, обыкновенный) и страдальчески замычал, показывая себе в рот, — немой! Восточное лицо его с долгим прямым носом сделалось при этом бессмысленным и тупым, зато объяснился, пожалуй, взгляд — напряжённый взгляд пытающегося что-то себе уяснить глухого. Хотя не глухой ведь, если услышал, как она звала Вешняка!

Искать тут, тем не менее, было нечего, а расспрашивать бесполезно. Федька остановилась шагов за пять. С обострённой, противоестественной даже восприимчивостью она почувствовала, что немой разочарован тем, что она остановилась и не подошла ближе. Он помялся, будто собрался всё же, несмотря на весьма убедительную немоту, заговорить, замычать, на худой конец. Но передумал и наклонился к сундучку.

Невеликий ладненький сундучок чуть побольше обыкновенного подголовка для ценных вещей. Немой взялся за боковые ручки и замычал, выразительной гримасой призывая Федьку на помощь. Потыкал в сундук, показал себе на загривок и снова взялся за ручки. Мычал он жалобно и кривлялся всем телом, как добросовестный нищий на паперти.

Месяц назад Федька не усомнилась бы поспешить на помощь, однако слишком часто и настойчиво хватали её последнее время за горло, чтобы не приобрести волей-неволей побуждающий к осмотрительности опыт. Смущали её не только преувеличенные вихляния немого, но и скромные размеры сундучка — чем же он набит, что здоровому мужику не справиться? Золотом?

И опять же — пятна крови. Бурых, похожих на кровь пятен на синем кафтане, может быть, ещё не достаточно, чтобы отказать человеку в помощи, но хватит, чтобы замешкать.

Федька медлила. В затянувшихся завываниях немого проглядывало уже нечто нарочитое, если не сказать смешное. Должно быть, он это почувствовал и переменил повадку: перестал вихляться, принял сундучок на живот — довольно просто — и тогда уже опять застонал, замычал проникновенно и укоризненно. Что, мол, стоишь, ну как сейчас уроню.

— Да что у тебя там? — громко спросила Федька.

— У-у-у... э-э-э... Федя-а! — последовал завывающий ответ, словно пустая бочка загудела.

Федя! — вскрикнул затем немой непрожёванным голосом, будто из недр души. И хотя губы при этом не размыкал, «Федя» слышалось вполне явственно. И главное: как Федька уставилась в недоумении, так и немой застыл. Замогильное «Федя» застало его врасплох, словно забравшегося в клеть вора голос хозяина. Или в утробе заговорил бес.

Теряясь, готовая поверить уже и в беса, Федька озиралась, не находя вокруг укрытия, где можно было бы предполагать спрятавшегося затейника. Холодок пробирал её от рокового «Федя», которое хочешь не хочешь, а приходилось принимать на свой счёт.

И надо было ожидать продолжения: что дальше? Однако немой застыл, не издавая ни звука, только сундучок к животу прижимал.

— Да что у тебя там? — повторила Федька.

— Ы-ы-ы, — с угодливой гримасой завыл утробой немой, — золото-э-э-э-та-ам-Фе-е-дя-а!

На этот раз не одну только Федьку проняло, кажется, и немой пережил немалое потрясение. Он затравленно покосился через плечо, надеясь отыскать источник замогильных звуков где-то вовне себя. Да только надежда-то была слабая: во все стороны на расстоянии окрика пустыня пожарища, и немой, обретавшийся здесь в яме ещё до Федькиного появления, отлично это знал. Так что, не имея возможности переложить ответственность на кого другого или отпереться от собственных слов, он испытывал потребность промычать, во всяком случае, нечто благонамеренное и успокаивающее; только он сложил губы — как тем же сдавленным воем всколыхнулась утроба:

— Ы-золото-ы!

Немого перекорёжило, а Федька попятилась и вспомнила пистолет:

— Ты кто?

Обнаружив наставленное дуло, немой с отчаянием превратно понятого человека завыл:

— Ы-ы-ы-Бахмат!-э-разбойник-у-у-берегись!

Лучше было бы ему всё-таки вовсе не двигаться.