Хищник. Том 1. Воин без имени - Гэри Дженнингс

— Я не думаю, что тебе придется бегать, Сванильда, или что-нибудь бросать, когда на тебя будут смотреть другие люди. Но в любом случае постарайся по возможности не делать этого. Подобные действия всегда выдают женщину, которая притворяется мужчиной.

Она поблагодарила меня за мудрый совет и отправилась попрощаться со своей госпожой, после чего доложила optio Дайле, что готова к отъезду. Я остался сидеть за столом и попросил одну из служанок принести мне кувшин вина, которое мы только что пили, от души надеясь убедить принцессу выпить немного. Затем я подошел к окну, которое выходило на Пропонтиду, и посмотрел на pháros. Его огонь горел неровно, время от времени вспыхивая, вне всякого сомнения, или повторяя, или отправляя то сообщение, которое прежде передавали при помощи клубов дыма. После этого я направился в свои покои и привел в беспорядок постельное белье. На случай если шпион заглянет ко мне ночью, он не должен догадаться, что я ночую в другом месте. Пусть решит, что я мучаюсь бессонницей и потому, возможно, пошел расслабиться к одной из служанок-хазарок.

Когда я принес кувшин с вином в комнату Амаламены, я старался не показать виду, что уловил душок brómos musarós. Принцесса по-прежнему пребывала в одиночестве, лежа в постели, но теперь выглядела почти такой же бледной и несчастной, как тогда, когда мы возвращались из дворца.

— У тебя боли, принцесса? — встревожился я. — За тобой требуется уход? Ты так долго оставалась одна!

Она слабо покачала головой:

— Сванильда перед отъездом переодела меня в последний раз. Должна признаться, что моя открытая рана представляет собой просто отвратительное зрелище.

— Тогда вот… выпей немного этого доброго библидского вина, — сказал я, наливая ей бокал. — Я принесла его в надежде, что оно окажет благотворное воздействие на твое здоровье, ведь вино по цвету напоминает кровь. Но даже если вино и не подействует, оно поможет тебе обрести хорошее расположение духа.

Амаламена сделала глоток, затем выпила все вино чуть ли не с жадностью. Я наполнил бокал для себя и отнес его в угол комнаты, где стояла кровать для служанки, пониже и поуже, и начал готовиться ко сну. У готов все было без затей: они просто раздевались догола, если только ночи не были слишком холодными — и не считая моего случая, разумеется, потому что я продолжал носить римский поясок целомудрия и не снял своей набедренной повязки. По правде говоря, моя скромность не была напускной. Несмотря на то что сегодня днем в присутствии Амаламены я разделся чуть не догола, я не мог теперь с такой же легкостью проделать это снова. Однако я полагал, что она будет чувствовать себя не так неловко, когда останется наедине с другой женщиной, узнав, что та лишь притворяется мужчиной.

Принцесса все-таки старалась не смотреть на меня, пока я раздевался, и предпочла даже не разговаривать со мной, пока я не надел на себя сброшенное Сванильдой легкое домашнее платье. Затем, очевидно просто для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, Амаламена пробормотала:

— Вино восхитительное, Веледа. И оно действительно кроваво-красное.

— Да, — согласился я и тоже просто для того, чтобы поддержать разговор, весьма необдуманно добавил: — Я думаю, потому-то его так и назвали. По имени нимфы Библиды, которая покончила собой, когда ее попытки соблазнить собственного брата не увенчались успехом.

Я тут же осознал ошибку, которую совершил, потому что принцесса вперила в меня свой взгляд, сверкающий огнем Gemini.

— А ты, Веледа? — спросила она, на этот раз произнося это имя без всякой насмешки. — Какие ты сама испытываешь чувства к моему брату, niu? — Ее взгляд голубым пламенем обжег мое почти обнаженное тело. — Ты наверняка тоже любишь его.

Какое-то время я не мог подобрать слов, пытаясь ограничиться ответом, который по крайней мере не расстроил бы принцессу. Наконец я произнес, подбирая слова с особой осторожностью:

— Будь я Веледой, когда впервые повстречалась с твоим братом, то, пожалуй, да, я почти наверняка влюбилась бы в него. Не исключено, что и он бы в меня тоже. И возможно, теперь у тебя была бы причина предполагать… Однако Теодорих всегда знал меня как Торна. Если бы теперь я раскрыла перед ним свою… истинную сущность, он прогнал бы меня навсегда. Я бы потеряла не только возможность любить его как женщина, но и лишилась бы его дружбы как Торн. Поэтому… — Я развел руками. — Сама понимаешь, мне просто невыгодно любить Теодориха, и я всегда буду избегать этого в будущем, я гнала и буду гнать прочь даже малейшую надежду и мысли о нем. Если уж у нас пошел откровенный разговор, Амаламена, то позволь мне сказать еще вот что. Будь я настоящим мужчиной или мужеподобной женщиной, ты могла бы подозревать Веледу в том, что именно тебя я…

Она резко перебила меня:

— Достаточно! Я сожалею, что вообще спросила. Это смешно: я ссорюсь из-за своего брата с женщиной, которая притворяется мужчиной и которая признается, что… vái! — Она выпила залпом остаток вина и грустно произнесла: — Мои родители не зря назвали меня Луной. Говорят, она покровительствует безумцам.

— Нет, моя дорогая Амаламена, — нежно произнес я. — Нет ничего безумного в любви. И если ты можешь любить брата, разумеется, ты можешь позволить и сестре любить себя. — Я подождал немного и снова заговорил — Ты только должна сказать мне, как именно.

Амаламена вся сжалась в комочек на постели и натянула покрывало до самых глаз, видно было, что ее бьет дрожь. Наконец она произнесла голоском маленькой девочки:

— Обними меня. Обними меня, Веледа. Я так боюсь умирать.

Я так и сделал: скинул платье, скользнул под покрывало, засунул пергамент под матрас и прижал к себе Амаламену. Кроме подаренной ей когда-то золотой цепочки с миниатюрной печатью Теодориха, золотым молотом Тора и моей склянкой с молоком Девы Марии, на принцессе была только набедренная повязка, похожая на мою собственную, которая поддерживала повязку на животе. И, как я заметил еще при первой встрече, ее девичьи груди были не больше моих собственных. Итак, у меня появилась возможность прижимать ее к себе, оберегать и согревать. Всю ту ночь я держал принцессу в своих объятиях, и все те ночи, которые еще оставались нам. Это было единственным проявлением любви, которой мы занимались и которая была нам нужна.

Хотя на следующее утро я рано встал и оделся, oikonómos Мирос пришел прежде, чем мне удалось перемолвиться словом с Дайлой. Вздохнув, он сообщил, что Зенон удовлетворен составленным мной документом, по которому Теодорих передает ему Сингидун. Мирос добавил с еще одним вздохом, что Sebastós даже просил передать мне комплименты по поводу того, что я сумел составить столь совершенный, с точки зрения законников, договор. Управляющий не был больше полон сарказма и высокомерия, свойственного евнухам; он продолжил вздыхать и морщить нос, и я знал почему. Brómos musarós Амаламены пропитал мою собственную одежду, волосы и даже кожу. Но Мирос ничего не спросил относительно запаха, а я ничего не стал объяснять, поэтому он закончил свое сообщение словами: