Дорогой длинною - Анастасия Дробина

А от меня она что видела? Телеги да грязищу на дорогах… Может, и мне надо было за себя какую-нибудь дуру-девку взять. Чтобы не рвалась романсы петь, а, как все, по ярмаркам с картами носилась…

– Угу… То-то ты и сейчас на хоровую девчонку глаз кинул. Или правда поверил, что Маргитка будет для тебя по базарам гадать?

– Да оставь ты Маргитку в покое… - поморщился он. - Скажи лучше, что делать. Деваться-то надо куда-то, Настька меня всё равно выгнала.

– Господи, а ты неужто её испугался? - притворно удивилась Варька. – Что-то я раньше за тобой такого не видела! Не валял бы ты дурака, Илья, вот что я скажу. Настька тебе жена. Семнадцать лет - не три месяца. И ты для неё не голое место. Что прогнала - правильно сделала, давно надо было так-то…

Только как прогнала, так и назад примет, если по-умному всё сделаешь.

– Это как - по-умному? - растерялся Илья.

– Перво-наперво иди в шатёр, - пряча улыбку, распорядилась Варька. – Отоспись, а то вон скулы, как ножи, торчат. И картошку доешь, что ты её уже час мучишь? А завтра видно будет. За ночь я что-нибудь придумаю.

– Варька, а как же…

– Сгинь с глаз моих, чёрт! - застучала трубкой по колену Варька. - Всю душу уже вымотал, не брат, а наказание небесное! Иди спать!

Илья обиженно доел картошку, встал, молча ушёл в шатёр. Варька вытащила из костра уголёк, не спеша раздула потухшую трубку, выпустила в темноту клуб дыма, задумалась. Табор спал. Кони всхрапывали, положив головы на спины друг другу, у соседней телеги выла на садящийся месяц собака. Небо на востоке начинало чуть заметно сереть: близился рассвет.

Илья проснулся от утреннего холода, змейкой заползшего под рубаху и пробравшего до костей. Он, не открывая глаз, протянул руку, нащупал рядом старую овчину, натянул её на себя, но сон уже пропал, да и овчина помогла немногим. В прорехи Варькиного шатра струился бледный свет, под загораживающий вход лоскут подползла розовая полоса зари. Внизу полотнище шатра было мокрым, отяжелевшим от росы. Илья с огорчением вздохнул, приподнял с подушки голову - и остатки сна разом слетели с него. Рядом, спиной к нему, у опущенного полога, сидела Дашка.

– Дадо? - не поворачиваясь, спросила она.

– Девочка! - Илья вскочил, зашипел от боли, ударившись головой о жердь, снова сел. - Ты… ты откуда? Ты почему здесь? Ты… как ты, девочка? Ты зачем встала, зачем пришла?!

– Я не пришла, я приехала, - поправила Дашка. - На извозчике.

– Одна?!

– С Гришкой. Он там, в телеге, спит.

– Господи… - Илья сел рядом с дочерью, провёл ладонью по её лицу, волосам, взял за руку, вгляделся в неподвижные глаза, словно стараясь отыскать след болезни. - Да как же ты, девочка? Мать знает, что ты здесь?

– Нет. Мы раным-рано ушли, ещё темно было.

– Ох… - Илья даже закрыл глаза, представив себе, что будет с Настей, когда она проснётся и увидит, что Дашки нет. - А… что случилось?

Дашка расправила на коленях юбку. Стряхнув с руки бегущую по ней божью коровку, сказала:

– Маргитка уехала.

– Маргитка?.. - глухо переспросил он, почувствовав, как вдруг больно дёрнулось что-то под сердцем. - Куда?

– Не знаю. Вчера вечером.

– Уехала… - зачем-то повторил Илья.

Медленно, чтобы по звуку Дашка не поняла, что происходит, он лёг навзничь, потянул к себе рваную Варькину подушку, сжал в зубах её угол.

Слёз не было, но горло перехватило так, что он долго не мог вздохнуть всей грудью. Дашка не шевелилась, по-прежнему сидя лицом к откинутому пологу, перебирала в пальцах ткань юбки. Помолчав, сказала:

– Ты не мучайся. Она сама это решила. Значит, так ей лучше. С ней Яшка, она не пропадёт. Всё хорошо будет, дадо.

Илья с трудом перевёл дыхание. Сел. Зная, что Дашка не видит его лица, всё-таки не смог заставить себя посмотреть на дочь. Глядя в землю, спросил:

– Ты зачем приехала? Чтобы это мне сказать?

– Пошли домой.

– Но, девочка…

– Прошу, идём. А то мама проснётся, увидит, что я дома не ночевала, - ой…

Илья молчал. Холодные, мокрые от росы пальцы Дашки легли на его кулак, и он не решился высвободиться.

Несколько минут спустя Илья вместе с дочерью вышел из шатра. Дашка тут же полезла в телегу, откуда доносился Гришкин храп. Илья потёр ладонями лицо, огляделся. Табор уже пробуждался, у шатров слышались сонные голоса женщин, влажные от росы спины лошадей были залиты розовым светом. Из-за края поля, красное и туманное, поднималось солнце, по блёклому небу ползла жемчужная цепочка облаков, высоко-высоко парил крошечный ястреб. Из-за шатра вышла, зевая, Варька с ведром воды в руках. Увидев Илью, она остановилась - и вдруг слабо ахнула, всплеснула руками, уронив ведро. И заплакала.

– Что ещё? - хмуро спросил Илья, глядя на то, как к его сапогам бежит по утоптанной траве струйка воды.

– Дэвла… Илья… Ты же… ты ведь седой весь… Вот здесь… и здесь…

Вчера-то впотьмах я не видела…

Он ничего не ответил. Стоял не двигаясь, смотрел в светлеющее небо.

И лишь закрыл глаза, услышав низкий голос Дашки, вполголоса напевающей за телегой их песню:

Вы, ромалэ, вы, добры люди,Пожалейте вы душу мою…Всё богатство моё заберите –Возвратите вы годы мои…

Часть 4

Звезда над степью

Глава 1

Вечернюю Москву заливало дождём. Апрель начался тёплыми ливнями, за несколько дней согнавшими остатки снега, и целый месяц в садах и парках столицы шелестел дождь. По улицам бежали ручьи, с крыш и веток капало, голубые фонари на Тверской и Арбате казались размытыми пятнами в туманных нимбах, так же мутно светились окна домов, трактиров и рестораций.

Даже ночью было тепло и влажно, в воздухе чувствовалось близкое лето, у уличных кошек был загадочный вид.

Ресторан Осетрова в Грузинах светился всеми лампами. Десятка полтора пролёток с поднятыми, мокрыми от дождя верхами выстроились вдоль мостовой. Извозчики ёжились от сырости, прислушивались к доносящемуся из ресторана цыганскому пению. Сквозь залитые дождём стёкла ресторана смутно был виден зал со столами под камчатными скатертями, натёртый паркет, огоньки свечей, хрусталь. На выстроенных полукругом стульях восседали цыганки, за их спинами стояли гитаристы. Перед хором стоял Митро, год назад, после смерти Якова Васильева, ставший дирижёром.

Митро взял гитару на отлёт, быстро, по-молодому обернулся к залу. Сдержанно улыбнулся на аплодисменты, попросил тишины и коротко объявил:

– Господа - Настя!

Зал взорвался новой бешеной волной аплодисментов. Они усилились втрое, когда с одного из стульев поднялась женщина в чёрном платье.

Солистке хора недавно исполнилось тридцать восемь лет. Прекрасно сохранившаяся фигура Насти казалась ещё стройнее в строгом платье с узким лифом, выгодно оттенявшем смуглое лицо певицы. К корсажу была приколота бледная роза. В высокой, с воронёным отливом причёске Насти блестел бриллиантовый гребень. Длинные изумрудные серьги бросали искры на спокойное строгое лицо, по которому сразу становилось ясно, как ослепительно хороша была в юные годы примадонна хора. Тонкие брови, внимательный и грустный взгляд тёмных глаз, прямой нос, строгий рисунок губ, бархотка с алмазной капелькой на длинной шее. В полумраке почти незаметны были два неровных шрама, пересекающие левую щеку Насти. Только эти шрамы да скрытая горечь улыбки портили великолепную красоту певицы.

Настя стояла молча, не двигаясь, ожидая, пока улягутся аплодисменты.

Дождавшись полной тишины, она обернулась к хору, и из заднего ряда вышел со скрипкой Гришка, который встал за спиной матери. Слева подошёл Митро с гитарой. Певучий звук скрипки в тишине оторвался от смычка и поплыл в зал. Осторожно, словно боясь нарушить течение грустной мелодии, мягким перебором вступила гитара. Настя взяла дыхание; усталым, "сломанным", как писали в газетах, движением положила руку на грудь.

Рука судьбы чертит неясный след…Твоё лицо я вижу вновь так близко.И веет вновь дыханьем прошлых летПередо мной лежащая записка.Не надо встреч, не надо продолжать!Не нужно слов - прошу тебя, не стоит.А если вновь от боли сердце ноет,Заставь его забыть и замолчать…

Тишина в зале стояла мёртвая. Ни за одним столиком не стучали приборы, не звенели, соприкасаясь, бокалы, не слышались разговоры. Даже ловкие половые застыли, кто у столика, кто у буфета, со своими салфетками и подносами, да никто и не обращался к ним. Сам хозяин, Осетров, старик с седой, аккуратно подстриженной бородой и безразличными глазами, вышел из-за буфетной стойки и, заложив большие пальцы рук за проймы шёлкового жилета, слушал. Лицо певицы оставалось спокойным и серьёзным, ресницы её были опущены. Чистый голос без малейшего усилия уносился на самые отчаянные верхи и падал оттуда на низкие, почти басовые регистры. И только к концу романса Настя подняла ресницы, и в зале увидели, как влажно блестят её глаза.