Природа боится пустоты - Дмитрий Александрович Фёдоров

собственное отличие, которое выводится из сущности (для человека это, например, способность шутить и говорить, а также ходить на двух ногах, то есть всякий признак, естественное отсутствие которого означает, что рассматриваемый объект не является человеком);

случайное отличие (для человека это, например: быть блондином или кареглазым, или же сидячее положение, или же состояние усталости, то есть всякий признак, отсутствие которого не приведет к тому, что объект перестает быть человеком).

Иными словами, Аристотель постарался создать лингвистический инструмент для формирования точных суждений (по большей части — систематизировал и чётко обозначил грамматику древнегреческого языка), но предложенная структура получилась обманчивой. С одной стороны она выглядела стройной и хорошо ложилась на рассматриваемые Аристотелем примеры, однако стоило лишь немного сменить область исследований (начать говорить о других предметах, явлениях или идеях) и красота системы тут же сменялась множеством сложностей, преодолеть которые почти никому не удалось. Ситуация усугублялась тем, что в философских работах речь обычно шла не о животных, растениях посуде или мебели, но о высших метафизических материях (первоначалах, Боге, грехе, душе и тому подобных), суждения о которых при желании можно было классифицировать как угодно, либо же вовсе отказать им в праве на классификацию. Порфирий не до конца понял оригинальное учение о предикабилиях (как мы уже знаем, причин этому могло быть очень много: от своеобразной древней терминологии до плохой сохранности рукописей), но его попытка пересказать Аристотеля определила судьбу развития всей западной логики.

После Порфирия европейская мысль безоговорочно выбрала путь формализма, отказавшись рассматривать содержательную часть высказываний и сосредоточившись исключительно на их структуре. В центре внимания оказалась операция вывода заключений, а основания суждений фактически исключались из рассмотрения. Собственно, это и есть аристотелева логика в ее классическом понимании, хотя сам Аристотель, пожалуй, пришел бы от нее в ужас. Конечно, с формальной точки зрения всё было сделано правильно, поскольку «Органон» по сути дела предписывает поступать именно так, однако за пределами сочинений по чистой логике сам Аристотель почти никогда не игнорировал содержание рассматриваемых вопросов. Другое дело, что перипатетики не получили от своего учителя надежной методики для дальнейшего развития его идей: в сохранившихся трудах говорилось о многом, но думать как их автор они не учили. Не совсем понятно, насколько вообще можно было собрать взгляды Аристотеля в единое непротиворечивое учение (ведь каждый раз он придумывал новый способ отыскать наилучший ответ на рассматриваемый вопрос), но для массового использования требовался некий универсальный метод поиска истины. Философские кружки превратились в учебные заведения, и приходящие туда люди желали получить пусть непростые, но четкие и однозначные ответы. В этом смысле наиболее очевидным решением было воспользоваться одним лишь «Органоном», восприняв его в отрыве от всего остального Corpus Aristotelicum. Стоики именно так и поступили, более того — именно они начали использовать сам термин «логика», тогда как Аристотель называл ее «аналитикой», то есть искусством разделения понятий (анализа).

Последователи Зенона вообще делили всю философию на физику, этику и логику, причем последняя включала в себя еще и науку о языке. Будучи материалистами и не признавая врожденных идей, стоики выводили все понятия из опыта, хотя и понимали несовершенство наших чувств. Реальными признавались лишь единичные вещи, а не общие понятия, что противоречило позициям Платона и Аристотеля. Постижение сущности Вселенной полагалось возможным, но лишь через разум, который способен прийти к достоверной истине, если использует логику. Иными словами, вспомогательный инструмент для правильной работы с понятиями превратился в основное средство познания, и такое повышение статуса потребовало введения педантичной строгости, которая отныне и стала главной отличительной чертой логики. Основанная на интуиции аналитика Аристотеля требовала учета содержания высказываний, а также четкого понимания границ рассуждения, причем зачастую она оказывалась почти бессильной при использовании менее гениальным человеком. После формализации аналитика превратилась в понятную любому неглупому человеку логику: набор четких правил, гарантирующих истинность результата. Безусловно, это воспринималось как прогресс.

Порфирий перенял эту стоическую традицию, распространив ее на всё, что взял непосредственно у Аристотеля, а после того, как Боэций написал «Комментарии к Введению Порфирия», именно этот взгляд на античную логику стали преподавать в школах, а позже и в университетах Запада. В греческом мире существовало множество различных философий и теорий познания (равно как и идей о том, что вообще можно и нужно познавать), а также взглядов на то, какой бывает логика и зачем она нужна. Римский мир получил лишь трактовку Порфирия, которая хоть и оказалась достаточно удачной, но все же являлась одной из многих возможных. Она не была ни лучшей, ни даже выдающейся, но представляла собой именно то, что значилось в ее заглавии — Введение. Западная философская мысль вышла из античности, пройдя через крайне узкое бутылочное горлышко Порфирия-Боэция. Всё многообразие существовавших точек зрения оказалось утрачено, но куда страшнее оказалось иное — исчезло само понимание того, зачем людям требовались различные точки зрения. В новой раздираемой конфликтами христианской Европе не осталось места для множества различных учений: с большим трудом там удалось сохранить хотя бы одно.

Вся постимперская интеллектуальная жизнь Запада складывалась даже не из того, что было унаследовано от античности, а из того, что всё остальное оказалось утрачено. Никто не сомневался, что древние были мудры — доказательством тому были колоссальные старинные здания, прекрасные дороги и огромные мосты, — но масштаба их мудрости практически не представляли. Проблема была даже не в том, что Аристотеля поняли неверно, а развитие античной философии прервалось. На деле никто не представлял, что у греков имелось что-то еще, кроме того, что сохранилось в латинских переводах и комментариях. Всё остальное ушло на Восток, затем в Персию, а после — в Халифат, а Европа сохранила «Тимея» и логику в трактовке неоплатоников Порфирия и Боэция. При этом на Востоке традиция неоплатонизма имела достаточно мощное развитие: начатая александрийцем Плотином, она продолжилась в философских системах грека Порфирия, сирийца Ямвлиха и византийца Прокла Диадоха, однако Запад получил лишь некоторые результаты раннего греческого неоплатонизма. Даже христианские тексты несут глубокий отпечаток этих событий: отцы церкви чаще всего жили и писали в культурной среде, где были доступны все достижения античной культуры, но когда ситуация стала иной, богословы занялись в основном лишь интерпретацией Священного Писания и святых отцов.

Реализм и номинализм

Еще один важный момент заключается в том, что Боэций, продолжая стоическую традицию, уменьшил число категорий до двух: субстанции и акциденции. Иными словами у вещи остались лишь сущность и свойства, которые включали в себя остальные девять категорий Аристотеля. Такое решение