Стрижи - Фернандо Арамбуру

голову и отлетали в сторону, а он с трудом их находил – то ли нюх уже отказал, то ли не было желания.

Мы с Хромым считали, что наша приятельница не должна перегружать свою собаку. Но по мнению Агеды, расстояние от ее дома до бара было не слишком большим, ведь когда-то они совершали куда более долгие прогулки, которые длились часами и включали игры и бег. А дорога до бара занимает чуть больше получаса, если не идти в обход. Добавим время на возвращение домой спокойным шагом – получится в целом час с четвертью или час двадцать, плюс-минус несколько минут, не считая остановок на отдых. Мне кажется, Агеда просто не хочет понять, в каком состоянии находится пес. К тому же – ну что ты с ней будешь делать! – она следует совету ветеринара, который утверждает, что ее Тони (я выхожу из себя каждый раз, как слышу это имя!) надо побольше двигаться. Агеда объясняет вялость и усталость собаки возрастом, а возможно, и действием лекарств. Гораздо опаснее, уверена она, держать его целыми днями дома взаперти.

Когда Агеда явилась в бар, я как раз рассказывал Хромому историю про то, как мой сын сломал много лет назад на школьном дворе сразу три руки своим врагам. Друг решил, что я хочу над ним подшутить. Одна рука – ладно, две – ну ладно, может быть, но три… Нет, это что-то из ряда вон, такое бывает только в плохих романах. Агеда поздоровалась, потеревшись своими щеками о наши щеки. А вот мы с Хромым обычно даже рукопожатием не обмениваемся. Привет, как дела? – нам этого вполне достаточно. Он сразу же спрашивает Агеду, не дожидаясь, пока она сядет, и не вводя в курс дела, поверит ли она, что двенадцатилетний мальчик, который занимался в секции карате, однажды сломал руки сразу трем одноклассникам, издевавшимся над ним. Наша обожаемая Агеда недолго думая ответила, что, разумеется, поверит, почему бы и нет. В школах и на улицах нашего города каждый день случаются вещи и похуже. «Вот, к примеру…» И она рассказала нам ужасную историю, несколько месяцев назад имевшую место в Ла-Элипе. И Хромому пришлось прикусить язык.

Когда стемнело, я развез обоих по домам. Сначала Хромого, который упорно хотел взять такси.

– Не дури, – сказал я, – мне ведь в любом случае надо будет ехать почти мимо твоего дома…

Он смотрит на нее и на меня, потом на меня и на нее с мальчишеской злой ухмылкой, словно из глаз его тянутся две веревки, которыми он хотел бы привязать нас друг к другу.

– Просто мне неловко вам мешать, – объясняет он.

Ни Агеда, ни я шутке не посмеялись. Моей целью было довезти их с псом до дома, чтобы по дороге у него не остановилось сердце. После того как мы простились с нашим приятелем и остались в машине вдвоем, Агеда призналась, что жуткую историю в Ла-Элипе она выдумала. Я обернулся и с удивлением посмотрел на нее. Честно говоря, я считал, что врать она не умеет. Агеда стала оправдываться:

– Я ведь сразу поняла, что Хромой хотел разоблачить тебя.

– Ты тоже называешь его Хромым?

– А ты не веришь, что и у меня может быть чувство юмора? Не только у вас…

Мы пообещали друг другу, что эту кличку будем от него скрывать. Разумеется, она бы глубоко его обидела, как и все, что связано с потерей ноги, особенно если за этим кроется желание подшутить над ним. Агеда была страшно довольна, что у нас с ней появилась общая тайна. Выволакивая толстого пса из машины, она спросила, собираюсь ли я завтра идти на рынок. Я ответил, что остаюсь человеком привычки, поэтому, если она желает посидеть со мной на террасе «Коначе», пусть приходит, но лучше без собаки.

5.

Я должен был ей это сказать – и сказал. Еще вчера, когда мы прощались в машине, решил: «Я обязан ей честно все объяснить, и чем дольше стану тянуть, тем хуже». Уже очень много лет ни одна женщина не плакала из-за меня, поэтому я не понял, почему заплакала Агеда. Не могу не признаться: в былые времена, доведя до слез Амалию во время супружеской ссоры, я чувствовал себя победителем. Иногда говорил жене неприятные вещи исключительно для того, чтобы увидеть ее слезы, хотя эти слова и не соответствовали моим мыслям. Удовольствие, которое я испытывал, когда ее глаза обретали влажный блеск, перерастало в короткий, но сильнейший экстаз. Во время стычек с Амалией я даже испытывал эрекцию. Что касается Агеды, то мне не совсем ясно, с какой меркой следует подходить к ее поведению. Неужели я действительно внушаю ей жалость и это надо считать единственным приемлемым объяснением?

У Агеды настолько развито чувство эмпатии, что, возможно, слушая мои смехотворные откровения, она действительно пережила приступ острого сострадания. Я ведь ничем ее не обидел и не собирался отталкивать! Но она и сама могла бы все понять. Мы видимся довольно часто, я всегда готов с ней поговорить, мы общаемся без напряга и даже не без приятности, не переходя, разумеется, границ, которые я и попытался четко обозначить во время сегодняшнего разговора на террасе «Коначе», но так, чтобы не нарушить, к чертям собачьим, эти самые границы. Главный мой аргумент: я уже не способен на отношения, которые можно было бы назвать пылкими и которые в силу этого были бы рассчитаны на взаимные чувства. И дело не в том, что я этого не хочу. К сожалению, из-за всякого рода неприятных событий, с избытком отметивших мою биографию, я утратил способность близко сходиться с людьми. Любовь? Любовь прекрасна в книгах и в кино – или, возможно, в чьей-то чужой жизни. Мне безумно нравится, когда люди влюбляются, – только, пожалуйста, меня к этой категории не притягивайте. Я запретил себе любить. Да, именно запретил. Любовь – это заноза в заднице. Она доводит до стресса и страшно утомляет, это наихудшее изобретение рода человеческого. Сначала любовь приятно щекочет нам нервы, а под конец переламывает нас с тем же звуком, с каким ломают сухую палку. Еще одно любовное приключение поставило бы крест на моей спокойной жизни. Я решил всеми силами держаться от любви подальше в то немногое время, которое еще пробуду здесь – до новой встречи с отцом. Я сказал Агеде, что есть пределы или барьеры, за которыми я привык прятать самую важную часть себя, то есть того большого или маленького человека – скорее маленького, – каким являюсь. Я