Горицвет - Яна Долевская

Что? Ну, да, да, как оно вышло той ночью. Только я, будучи усталым путником, вздумал уснуть с младенческой кротостью после того, как, чего уж греха таить, отдал известную, но умеренную, вполне умеренную, дань зеленому змию в обществе моих добрых инских товарищей, как… Да ведь и сами рассудите, нельзя же было, черт побери, не отметить такой глупый фокус-покус. Какой, спросите? А такой, что сам Херувимов Алексей Фомич, дай Бог ему здоровья на долгие лета, дал мне в провожатые от самой Волковой слободы верного человечка. Вот этого славного, черт его дери, малого Сома, чтобы тот, стало быть, довез меня, прямиком до самой вашей станции и уж потом, протрезвевшего, собственноручно усадил в экипаж, в полной своей уверенности, что ничего непотребного со мной при этаких соблазнительных капиталах не случилось. Одним словом, сорвал я не малый куш. За всю мою жизнь второй только раз и сподобился. Да, жаль… чертовски.

И вот тут откуда ни возьмись, как нарочно, в эту самую ночь, когда я, образно говоря, не мог уснуть, мучимый разными надеждами, — а голова, скажу вам, трещала у меня точно ее изнутри черти жгли калеными прутьями — выскочил этот самый Грег. Давний, надо сказать, знакомый и, вообще говоря, личность известная, благородных кровей, и человек, так сказать, порядочный, но такой отчаянный мошенник, что другого такого во всем свете еще поискать. „А, говорит, рыбный торговец, и ты здесь“. „Он самый“, говорю. А чего мне скрывать? Мое рыбное дело по всей Волге славно, и это я так, без всякого там бахвальства, а из одного почтения к истине.

„Здорово, здорово“, говорит. Я тоже, понятно. Ну, а дальше, то, се, слово за слово. Он же первый, первый, прошу отметить, и предложил, уж не знаю по какому случаю, распить вместе с ним беленькой, а как только та по исконному своему свойству развязала нам языки и мой нечаянный капиталец сделался предметом известным, то тотчас и намекнул, этакая бестия, что не худо бы было развеяться и прометать талию, другую в банчишко.

Кто же мог знать, что он, разрази его гром, этакая хитрая каналья, а что жулик и при том с большими связями, так про то я, признаться, и всегда знал, да только не имел привычки встревать не в свое дело. Но уж когда коснулось до меня лично, то тут извините, тут я не намерен молчать, тут не может быть никаких понятий, потому как игра была нечистая, и я готов со своей стороны присягнуть где угодно. Иначе как бы по вашему я, Мучников, про которого сам его превосходительство, нижеславский губернатор, господин фон Леппе, предупрежден и знает, что со мной нельзя в карты за один стол садиться, как бы я мог вот так шутя проиграть? Да это кем надобно быть чтобы со мной, с самим Мучниковым тягаться? А? Ну, скажите на милость, кто еще кроме заправского прохвоста мог бы меня так ловко обчистить, что от моих инских двадцати тыщ ровным счетом ничегошеньки не осталось? И ведь поди ж ты, ничего не попишешь. Коли проиграл — плати. И Грег, само собой, хотя и мошенник, но такой ловкий черт, что черт его побери. Такому молодцу, уж коли на то пошло, и проиграть не зазорно. Со столичным шиком обштопал, то есть, до самой последней нитки, хоть сейчас по миру ступай. Ей же ей, будет о чем внукам порассказать на старости лет.

Ну, а ночью-то, пока проигрывал, понятно, не до того было. Злость такая взяла, что, думал, еще минута и кинусь на него и прямо в горло вцеплюсь зубами, чисто зверь какой. А тот только раззадоривал и точно подначивал, что, мол, коли тебе так невтерпеж, режь меня, бей меня, а я посмотрю, что из этого выйдет. Вот же, ей богу, не вру. Сома спросите. Сом подтвердит, Сом вам все в точности скажет. Он с него глаз не спускал, верно, рыжая ты бестия? А я скрывать не стану, у нас с господином Грегом еще до всяких выстрелов шло к такой развязке, что я уж и рад был, когда он, то есть, Грег вышел в соседний нумер. Охолонулся я тогда малость. Не то, страшно и помыслить, что бы могло выйти. Ну да на этот раз оборонил Господь, хотя, ежели подумать, то все к тому шло: не я, так другой, не другой, так третий всадил бы в него пулю.

И ведь кто, как не я, предупреждал его и всякие успокоительные резоны на счет всяких его безрассудств строил? Да только все без толку. Не того он поля ягода, чтобы нашим резонам внимать. А что ему во всяких пьяных безобразиях не впервой срываться, так и про то наслышаны, знаем. Толкуют, двух человек на тот свет спровадил. Может, и врут, но я отчего-то к таким россказням на счет Грега чертовски чувствителен и, по совести сказать, верю».

IX

Сом говорил меньше, без охоты и волнения, но с таким смурным видом, как будто произошло что-то недоступное его натужному пониманию. Дудырев относил такое поведение на счет толстокожей природы рыжего верзилы, да еще на счет его привычки к тем самым безобразиям, о которых упоминал купец. В Волковой слободе, конечно, навидались всякого.

«Их милость к нам завсегда были расположены, это точно, как есть. Давно я при них, завсегда, как они в Инск приезжают, требуют к себе, и я с ними то там, то сям, где прикажут. Случалось им, конечно, и раньше повздорить, да только не так. Нонешние дела на их милость никак не похожи-с, потому как с ними обныкновенно все наоборот бывает. Не ожидал я от них никак-с. То есть, как услыхал стрельбу за стеной, то сейчас смекнул, что их милость, господин Грег учинили что-нибудь этакое. А чтобы против их милости что-нибудь учинили, такого вовсе и быть не могло.

Как вбежал, уж не помню. Увидал их на полу распростершись и в крови, и хошь верь, хошь нет, чуть сам не помертвел с перепугу. Так мне сделалось за их милость жалостно. Взвыл даже. Я было к ним, а как увидел, что они лежат не шелохнуться, глаза закрыты и лицо как полотно, то тут меня и разобрала злость-тоска. Вскочил и подбежал к тому самому господину, что у стены в перине лежал. Я на них сразу подумал, потому как пистолет там же рядом на полу с ними был. Да и кому же еще? Подбежал и хотел, чего уж… Так меня разобрало, за их милость… Придушить хотел со злобы. Уж и за шарф ихний схватился. Ан, гляжу, они лежат не хуже их милости, бледные и без дыхания. Чаю, все за грехи наши».

Сом быстро крестился и вздыхал. Дудырев смотрел на его толстую веснусчатую физиономию, обросшую рыжей щетиной, и едва удерживался, чтобы не обозвать сопящего здоровяка дубовым боченком. Так и хотелось выпалить: «Ну какой из тебя провожатый, дубина ты стоеросовая. В „их милости“ души, стало быть, не чаешь, а сам дурак-дураком вместо того, чтобы у раненого кровь остановить, кидаешься почем зря к покойнику. Ведь тому-то уж, знамо, все-равно придушишь ты его, ай нет, а их милость тем временем чуть Богу душу не отдал, оттого что пуля-то аккуратно главную жилу бедра перешибла. Еще пять каких-нибудь минут, и пришлось бы тебе, дурачине такой, отходную по ним стоять.