Пушкин - Юрий Лотман

Подобно тому как culotte и заправленные в сапоги панталоны, отличаясь в церемониальном отношении, в равной мере были одеждой русского дворянина, лексика русского языка не делала различия между этими видами одежды. И те, и другие назывались «штаны». Добавление «короткие» или «длинные» было факультативным. Приведем пример случая употребления слов «штаны» и «панталоны» как синонимов — эпиграмму на изменение одежды военных при Александре I:

Хотел издать Ликурговы законы,И что же издал он? Лишь кант на панталоны!

Желали прав они — права им и даны:Из узких сделаны широкие штаны(Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX вв. Л., 1975, с. 825, 425).

Зато когда появилась мода на длинные панталоны навыпуск, они возбудили протест, как п р о с т о н а р о д н а я одежда. Русским названием, достаточно ясным в своей социальной определенности, сделалось для них не «штаны», а «портки».

Обычная одежда светского франта в конце 1810-х гг. состояла «в благоустроенном туалете, во фраках, в панталонах под высокие сапоги с кисточками, т. е. гусарские или, как назывались они по-французски, à la Souwaroff». Отчаянные франты «позволяли себе сапоги с желтыми отворотами» (Свербеев Д. Н. Записки, т. I. М., 1899, с. 265). Однако в 1819 г., т. е. именно во время действия первой главы EO, франты начали носить белые панталоны навыпуск, что казалось чудовищным неприличием — утверждением простонародных «портков» в качестве нормы светской одежды. Так, молодой Свербеев, появившись в это время на вечере у старухи Перекусихиной в «белых как снег» панталонах навыпуск, «которые более уже месяца принято было носить в первых петербургских домах», вызвал гнев хозяйки: «Я начал было робко объяснять историю нововведения белых панталон, она не дала мне договорить: «Не у меня только, не у меня! Ко мне, слава Богу, никто еще в портках не входит!» (там же, с. 266). Белые панталоны навыпуск именует портками и Вяземский: «Что слышно <…> о белых панталонах? — спрашивает он А. И. Тургенева <в 1821 г. это все еще новинка, и он заказывает их в Петербурге. — Ю. Л.>. <…> Я хлопочу о портках» (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 210). Известно высказывание Вяземского, также подчеркивающее, что панталоны в момент действия первой главы романа были новинкой и что высказывание об этом в EO имело остро злободневный характер: «В 18-м или 19-м году в числе многих революций в Европе совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталонов; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на бале. Эта благодетельная реформа в то время еще не доходила до Москвы. Приезжий NN первый явился в таких невыразимых на бал к М. И. Корсаковой. Офросимов, заметя это, подбежал к нему и сказал: «Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцовать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом» (Вяземский, Старая записная книжка, с. 152).

Жилеты, хотя и были известны в XVIII в. (гвардейские модники екатерининских времен нáшивали по семи жилетов один поверх другого), но, как и фраки, подвергались гонению при Павле I. В дневнике кн. Дарьи (Доротеи) Ливен — родной сестры Бенкендорфа и многолетней подруги Гизо читаем: «Жилеты запрещены. Император говорил, что именно жилеты совершили французскую революцию. Когда какой-нибудь жилет встречают на улице, хозяина его препровождают в часть» (E. Daudet, Une vie d'ambassadrice au siècle dernier. La princesse de Lièven. Paris, 1909, p. 27, оригинал по-фр.). В сезон 1819–1820 гг. в моде были жилеты, о которых хлопотал А. Тургенев, писавший в Варшаву Вяземскому: «Здесь никак нельзя достать черного полосатого бархата, из коего делают жилеты и какой ты мог видеть и у брата, а в Варшаве, сказывают, есть. Пришли мне на один жилет пощеголеватее» (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 11). А получив, уведомлял с удовольствием: «Весь пост и здесь, и в Москве буду щеголять в твоих жилетах» (там же, с. 23).

Цвет фраков в 1819–1820 гг. еще не установился окончательно. Свербеев вспоминал: «…черных фраков и жилетов тогда еще нигде не носили, кроме придворного и семейного траура. Черный цвет как для мужчин, так и для дам, считался дурным предзнаменованием, фраки носили коричневые или зеленые и синие с светлыми пуговицами, — последние были в большом употреблении, панталоны и жилеты светлых цветов» (Свербеев Д. Н. Записки, т. I. M., 1899, с. 265). Черный цвет связывался с трауром. Еще в 1802 г. в «Письме из Парижа» говорилось о бале, на котором «мужчины, казалось, все пришли с похорон <…> ибо были в черных кафтанах» («Вестник Европы», 1802, № 8, с. 355–356; ср. у Мюссе: «…во всех салонах Парижа — неслыханная вещь! — мужчины и женщины разделились на две группы — одни в белом, как невесты, а другие в черном, как сироты, — смотрели друг на друга испытующим взглядом <…> черный костюм, который в наше время носят мужчины — это страшный символ» (Мюссе А. Исповедь сына века. Новеллы. Л., 1970, с. 24). Ощущение черных фраков как траурных сделало их романтическими и способствовало победе этого цвета уже в 1820-е гг.

Комментируемые стихи воспринимаются как ирония в адрес иноязычной лексики и европеизированного быта русского денди. Однако то, что П выделил курсивом «слов» (это подчеркиванье встречается уже в ранних черновых вариантах строфы), позволяет предположить, что здесь допустимо видеть и противоположную иронию в адрес шишковистского лексического ригоризма (ср. стихи В. Л. Пушкина: «И, бедный мыслями, печется о словах!» — или: «Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье» — Поэты 1790-1810-х годов, I, с. 666).

Стих С л о в на русском нет нельзя воспринимать как непосредственное выражение мнения П: ему, например, конечно, были известны строки И. И. Дмитриева из шуточного «Путешествия NN в Париж и Лондон, писанного за три дни до путешествия» (1803):

Какие фраки! панталоны!Всему новейшие фасоны!(Дмитриев, с. 350).

Комментируемый стих представляет собой указание на отсутствие этих слов в Словаре Академии Российской и, следовательно, на отсутствие их в языке, с точки зрения авторов словаря. Словарь Академии Российской (академический словарь) — 1-е изд. 1794 г., 2-е (в алфавитном порядке) в шести частях 1806–1822 гг. — имел характер толкового нормативного и был ориентирован на лингвистический пуризм. Показательно, что слова эти вошли в «Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту» Н. Яновского, часть I. СПб., 1803, стб. 781–782; часть III. СПб., стб. 196–197, 1059). Словарь этот был толковым словарем иностранных слов. Это свидетельствует, что «панталоны», «фрак» и «жилет» ощущались в начале века как иностранные слова.

В первой публикации первой главы строфа имела примечание: «Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот, что говорит Карамзин в своей речи: «Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая, судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской. Екатерина Великая… кто из нас и в самый цветущий век Александра I может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать все достохвальное, и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием». Примеч. соч. (VI, 653–654). Для осмысления текста примечания необходимо учитывать, что в нем П сопровождает стихи, содержащие осуждение карамзинской лексики с позиций шишковизма, высокой оценкой шишковской Академии, данной в форме цитаты из речи Карамзина. Смысл цитаты также достаточно сложен: признавая заслуги пуристов, Карамзин не только положительно оценивает самый факт быстрых изменений в русской культуре (против чего резко выступал Шишков), но и широко использует слова типа «автор», «феномен», употребление которых означало отказ строить свою речь по нормам Словаря Академии Российской. Показательно и противоречие, с которым П в конце строфы утверждает, что он лишь «встарь» заглядывал в Академический Словарь, а в примечании сетует, что «наши писатели слишком редко справляются со словарем». Существенно, что если в других случаях П составлял примечания с позиции некоего вымышленного «издателя» — даже ссылаясь в третьем лице на мнение А<лександра> П<ушкина> (см. с. 118), то здесь он демонстративно снабдил текст примечания пометой, указывающей на единство авторства поэтического и прозаического текстов. Таким образом, П, касаясь остро дискуссионной темы, дает сложное переплетение разнонаправленных высказываний и оттенков мысли, ни одно из которых в отдельности не может быть отождествлено с его позицией.