Огненный скит - Юрий Любопытнов

— Не одолжите ли, Филипп Родионович, денег до получки?

Хозяин снял очки, потёр переносицу, отложил ручку в сторону и с издёвкой проговорил:

— Что поиздержался? А откуда у меня, мил человек, деньги? Думаешь, с неба валятся? Люди, люди, не умеете жить. Думаете, манна небесная на голову вам будет сыпаться! Живёте в безделии и праздности. Отработал часы и — гуляй! У меня такие же родственники захребетники.

Я не ожидал от Родионыча такого длинного монолога. Пройдясь по всем лентяям и лежебокам, он закончил:

— Одолжу тебе денег, не пропойца ты, и человек думающий. Сколько тебе?

— Рубле десять.

— И только?

— Больше мне не требуется.

— Правильно мыслишь, не влезай по уши в долги — завязнешь… пиши расписку, вот бумага, ручка. — Видя мою нерешительность, сказал: — Писать не можешь, не умеешь. Не деловой, — и продиктовал: — Сим подтверждаю, что я, пиши фамилию, взял в долг у Филиппа Родионовича десять рублей, прописью десять, кои обязуюсь отдать не позже… Когда у тебя получка?

— Шестого.

— Не позже седьмого дня августа месяца. Ставь число и подпись. Процентов, как видишь, с тебя не беру. А мог бы.

Он пробежал глазами расписку, расправил уголок и прошёл к сундуку. Откинув массивную крышку, убрал расписку в ящичек и достал пачку рублёвок, перевязанную шпагатом. Не торопясь развязал, стал отсчитывать купюры. Делал это не торопясь, как жрец, отправляющий религиозный культ. Каждую бумажку послюнит, помусолит, потрёт между пальцами, не дай Бог лишнюю передать…

— Денежка, брат, счёт любит. Копейка к копейке расположение имеет. Деньга деньгу рожает, — сказал он мне, отдавая десять однорублёвок.

С нехорошим чувством брал я эти десять замусоленных рублей. И уже не рад был, что попросил у Родионыча взаймы. Видеть, как у него дрожали руки, когда пересчитывал их, как любовно складывал… Его деньги жгли мне карман. Мне казалось, что я взял не деньги, а часть души Филиппа Родионовича.

1971 г.

Ёка-морока

На конце села, что выходит к лесу, в маленьком домишке с завалинкой живёт бабка Дарья — Ёка-морока. Так её прозвали за присказку. Бывало, мальчишки заберутся в её садочек и давай трясти яблоньку. Бабка увидит их в оконце, выйдет на крыльцо, замахнётся клюкой:

— Вот я вас, пострелята, ёка-морока! — И смотрит, как, мелькая грязными пятками, улепётывает детвора через огороды на речку. — Всё равно узнала я вас, — кричит им вдогонку Дарья. — Подождите, ужо скажу отцам…

Её домишко огорожен осиновым тычинником, переплетённым через три слеги. Домишко стоит в мочевине — низине, — и весной и осенью вокруг него топко и грязно. Но зато летом густая трава растёт выше ограды, закрывая облупившиеся жерди. За двором начинается лес. Сначала ольховник, плотный, со злой крапивой, за ним — чёрные ели, дремучие и неприветливые, затёкшие золотистой смолой. Осенью тут страшно, темно и сыро. Но бабкин домишко, как маячок. Путники, идя по дождю, по слякоти на станцию, проклиная непогоду, темень и непролазную грязь, выходя из лесу, видят огонёк в дарьином оконце и облегчённо вздыхают:

— Вот и жильё! Выбрались наконец!

Дарья — маленькая и сухая. Лицо по-старушечьи круглое, глаза добрые и не старые, с живинкой и тёплым огоньком, не угасшие. Руки с коричневой кожей, с выпуклыми венами. Ходит с ореховой палкой, полусогнутая, но ещё бодрая. Живёт на пенсию, получаемую за мужа, инвалида войны, кавалера трёх орденов Славы, умершего в одночасье от инсульта. Любит разные лакомства, особенно баранки и сушки. Всегда беззлобно ругается, для порядка, на продавщицу Тоньку Дутову, если сушек нет в продаже.

— Опять ты, Тонька, не завезла баранок! — Ёка-морока стучит палкой по полу. — Это ты так заботишься о покупателях?

— Да что ты, бабка Дарья! — оправдывается Тонька.

— На базе не было. Вот те крест, — делает вид, что хочет побожиться, но руку выше плеча не поднимает.

— Как это не было! Неужели не напекли? — искренне удивляется Ёка-морока и смотрит в глаза продавщицы.

Прохожим людям, кто по какой нужде забредал в её домишко и расспрашивал о жизни, охотно рассказывала:

— Бабка-то моя ещё барина нашего помнила… того — князя или графа: девчонкой полы во дворец ходила мыть. Её у меня ведуньей кликали. Заговоры она разные знала. Зубы, рожи, грыжи заговаривала… А веселуха и певунья была! Бывалыча, как барыня на лето приедет сюда, то соберёт девок и вот они в её опочивальне поют, а бабка запевает. Барыня потом их всех одаривает — кого чем. Бабке завсегда рублевичок дарила. Она любила бабку — крепостная у неё до вольности была моя бабка… Мать тоже пела, любила жалостливые песни. Рано только умерла, я несмышлённой тогда была…

Дарья смотрела в окно на лес, и грусть застывала в глазах.

— Устала, бабушка, наверное, жить? — сочувствовала какая-либо сердобольная гостья.

Ёка-морока, стряхнув минутное забытьё, качала головой:

— Чего не скажу, того не скажу. Девятый десяток живу, лет пятнадцать без мужа, а не устала. Как можно устать от жизни?! — Дарья недоумённо смотрит на присутствующих. — Бывает, утром и встать не могу — такая чёрная немочь найдёт… А думаю — надо подниматься: топить печку, по воду идти, козе корму задать. Встану, расхожусь, и закрутится день колесом… Это раньше бедко жили, а теперь жизнь стала не в пример прежней…

— Всё равно тяжело одной…

— Да разве я одна? Смотри, сколько здесь народу — целое село!

Ёка-морока держала козу и двух кошек. Днями копалась в огороде и, невзирая на старость, ходила в лес по грибы и по ягоды. Вставала чуть свет, припирала дверь палкой, брала лукошко, клюку, и её полусогнутая фигура скрывалась в перелеске. К обеду возвращалась усталая, но довольная. Если приносила грибы, перебирала их, отваривала и солила в небольшой кадушке, стоявшей в углу клети, где было прохладно и сумеречно, а если ягоды — то сушила или варила варенье.

Ёка-морока глянула в окно. Так и есть! Женька и с ним двое мальчишек сновали у тына. Женька, семилетний Варьки Парамоновой сынок, в коротких штанишках, в футболке с рисунком на груди, с вихрастой льняной головой, приложил палец к губам и стал тихонько красться вдоль забора. За ним, озираясь, втянув голову в плечи, шли два брата Румянцевы.

«Пришли яблоньку обтрясти, — подумала Дарья. — А яблоки ещё кислые, до яблочного Спаса почти три недели. Вот фулюганы!»

Но ребятишек манила не яблонька. Рядом с тыном, обкрутив усами воткнутые в грядку тонкие прутики, рос горох. Пузастые зелёные стручки грелись на солнышке, видом своим как бы говоря: «Сорви меня!» За ними и нацелились ребятишки.