Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Глава 11. Решение

Но, как оказалось на следующее утро, это были далеко все сюрпризы, с которыми нам пришлось столкнуться. Уверенность Марка в том, что с ситуацией можно справиться, разлетелась вдребезги, едва мы увидели утренние новости.

Лента сообщений рябила от ссылок на ежедневную газету, которую Марк специально вышел купить в ближайшем киоске. На первой странице жирными буквами был выведен броский заголовок: «Книги-убийцы: кто виноват и что делать?» Подзаголовок-анонс был не менее обличающим — «Адвокат известной писательницы, чья книга едва не стала орудием убийства, утверждает, что в трагедии виновны сами жертвы и любые претензии к его подзащитной не имеют основания. Остается спросить, если писательница так уверена в своей непричастности, зачем она наняла адвоката? Что это — попытка оправдаться перед собой или устоять перед судом общественности, который подчиняется только одному закону — закону совести? Удастся ли скандальному автору избежать наказания? Или она, все же, извинится перед родителями детей, которых едва не убила?»

Неизвестно, кто из нас воспринял новый виток скандала болезненнее — я или Марк. После прочтения ещё одной статьи, идущей встык, на второй странице, где родители подростков показывали корреспонденту детские фотографии своих чад и вопрошали: «Доколе аморальность будет нормой?» и «Когда же на прилавки вернутся добрые-светлые-чистые книги?» у меня остался только один вопрос — может, действительно, проще извиниться, чтобы прекратить этот балаган?

В том, что конфликтность и так непростой ситуации, раздувается искусственно, я не сомневалась, воспринимая ее уже не как трагедию, а как фарс. Неизвестно, кто стоял за сегодняшней статьей — то ли та самая грозная судья, мать одной из пострадавших, то ли журналисты в тихий информационный сезон, ухватившиеся за тему, которую можно было бы раскачать на пару недель и чем-то забить место на передовице. Меня не интересовал заказчик и режиссер спектакля. Гораздо важнее было определиться с теми шагами, которые нужно предпринять в ответ.

Что именно я должна сделать, чтобы не допустить дальнейшего ухудшения? Ответ на этот вопрос мог дать только Вадим, которого мне не так и удалось услышать вчера, и которого я не видела уже больше недели. Я совсем не знала, как с ним связаться (ведь телефона у меня по-прежнему не было) и даже где он сейчас находится — в городе, в стране ли? Знает ли о случившемся? И если знает, почему молчит? Неужели он, такой сильный и находчивый, не может придумать, как увидеться со мной?

В то самое время, когда я суматошно соображала, что же делать, Марк продолжал молча сидеть за столом, уставившись в газету и пытаясь вникнуть в статью, упрямо не желавшую вписываться в те самые рамки здравого смысла, которые он так любил. Ненадолго отложив издание, он еще раз пробежал взглядом по сообщениям в интернете, после чего, раздраженно свернув все окна, поднялся на ноги и прошелся из одного угла комнаты в другой.

— В какой же гадюшник ты вляпалась, Алеша! — зло бросил он, глядя перед собой немигающим взглядом, за которым, я знала, скрывалась активная работа того отлаженного механизма, которым являлся его мозг. Но, похоже, сейчас даже он не мог выдать адекватного плана действий. — Что за идиоты работают в этих ваших газетах! Зачем подавать информацию из сферы, в которой ни черта не смыслишь? Как можно перепутать представителя и адвоката? Разогнать бы эту шарашкину контору за профнепригодность, чтобы не плодили вранье и дальше… Да только не так это просто сегодня. Вот она, твоя свобода слова, во всей красе! За это вы, журналисты, всегда боролись? За возможность безнаказанно нести чушь, не боясь нарваться на цензуру?

Я, как и вчера, не пыталась возражать, видя, что Марк находится на грани едва сдерживаемого желания крушить и разрушать. Поэтому предпочла не уточнять, что для меня тоже нет большой разницы между представителем и адвокатом. Более того, я всегда думала, что это одно и то же.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Еще раз громко выругавшись, что случалось с ним крайне редко, он прошел в ту часть квартиры, которая выполняла роль кухни и, молча сварив нам крепкий кофе, выпил свою чашку, задумчиво глядя в окно.

— Мне надо выйти на пару часов, Алеша. Не люблю этого признавать, но сам я не могу придумать, как заткнуть рот всем этим… — он снова брезгливо поморщился, подтверждая мою догадку, что теперь «журналист» звучит для него еще хуже, чем «писатель». — Нужно сделать пару звонков, а если выйдет, то и встретиться кое с кем. Не могу сказать, что я очень хочу это делать… Но по-другому никак.

И впервые за все время, прошедшее с далекого дня нашего знакомства, я обрадовалась тому, что могу хоть ненадолго остаться одна, без него. В мыслях у меня как раз созрело подобие плана, как можно прорвать вынужденную блокаду, и я была рада, что не придется ничего придумывать, чтобы отвлечь внимание Марка.

Он же, будто почувствовав мои намерения, остановился на самом пороге и, пристально глядя в глаза, повторил:

— Я очень не хочу оставлять тебя одну. Мне не по себе от того, что приходится закрывать тебя здесь даже без телефона. Но пойми — сейчас он может больше навредить, чем помочь. Кого ты хочешь услышать? Своих друзей, которые будут тебя жалеть, не предложив реальной помощи? Еще с десяток репортеров, которые будут доставать идиотскими вопросами? — Марк словно нарочно игнорировал фигуру Вадима, даже не вспоминая о нем и подчеркивая этим, что ставит его в один ряд с теми глупыми корреспондентами, которые только и могут, что перевирать факты. — Поэтому я… прошу тебя, — вновь запнулся он на слове «прошу», — не наломай дров. Просто оставайся здесь, спокойно и тихо. Дождись меня. Я очень скоро вернусь.

И он, словно лишая себя времени на дальнейшие раздумья, быстро развернулся и вышел из прихожей, неаккуратно и громко хлопнув дверью.

В любой другой момент я бы только больше расстроилась из-за того нескрываемого волнения, в котором пребывал Марк — я знала, как гадко может быть у него на душе, когда он теряет способность справляться с ситуацией. Но не сейчас. Сейчас нужно было использовать каждую свободную минуту, которая у меня оставалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Консервативность Марка снова сыграла с ним злую шутку. Упорно воспринимая телефон как самое надежное средство связи с миром, он совсем забыл об интернете, который, по его мнению, был просто игрушкой, источником не всегда надежной информации. Именно эта твердая убежденность помешала ему перекрыть мне последний способ достучаться к друзьям и знакомым.

Не медля больше ни секунды, я уселась к компьютеру и защелкала кнопками, вызывая на экран окно браузера и электронной почты. Больше всего я боялась даже не новых сообщений на мою многострадальную тему, а того, что связь внезапно выйдет из строя или того, что Марк тайком отключил интернет перед уходом. Но нет — он действительно забыл об этом, и вскоре мне удалось открыть и собственный почтовый ящик, и страничку блога, просмотр свежих комментариев на которой я оставила на потом.

Сначала нужно было написать Вадиму с просьбой ответить на почту — и вместо долгих объяснений я просто скопировала пару ссылок на сегодняшние и вчерашние сообщения. После этого, облегченно выдохнув, я открыла письма от друзей, рассказывавших о новостях, которые для меня новостями уже не являлись: о том, что пронырливый журналист продолжает навещать наше литкафе, о том, что кое-кто из общих знакомых согласился на интервью (значит, скоро должны были выйти новые статьи) о том, что пострадавших «детишек» сегодня выписали из стационара и, что кроме репортера, меня искала какая-то женщина, настроенная весьма агрессивно, вероятно еще одна мать кого-то из жертв моего неприличного творчества.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ничего нового из этих утешений и рассказов я не почерпнула. Мне даже не стало легче или приятнее из-за того, что друзья продолжают обо мне беспокоиться. Может, я впала в подобие прострации, приглушив все чувства и не слишком вовлекаясь в происходящее ровно до того момента, пока не получу ответ от Вадима. А, может, я не ощущала ничего потому, что волнение и забота в этих письмах сквозили фальшивые, неискренние, для галочки.