Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

2. Что принесло Аросу погибшее судно

Прилив уже начался, когда я подошел к Аросу; мне оставалось только, сидя на берегу, ждать, пока Рори услышит мой свист и приедет за мной на лодке.

Повторять сигнал мне не пришлось, потому что при первых же звуках свиста Мэри выбежала на порог дома и начала махать мне платком, а старый долговязый слуга поплелся к пристани. Как он ни торопился, все же потребовалось немало времени, чтобы пересечь бухту и войти в пролив. Наблюдая за Рори, я заметил, что он несколько раз бросал весла и перебирался на корму, где, перегнувшись через борт, напряженно всматривался в воду. Он показался мне исхудавшим и состарившимся, а кроме того, я заметил, что он избегает встречаться со мной взглядом. Заметил я также, что лодку починили: установили две новых скамьи и положили на борта несколько заплат из какого-то заморского дерева.

– А ведь это страшно дорогое и редкое дерево, Рори, – сказал я, когда мы уже двинулись в обратный путь. – Откуда оно здесь?

– Оно слишком твердое, – уклончиво заметил Рори, снова бросил весла и направился к корме. Опершись рукой о мое плечо, он устремил за борт тревожный взгляд, в котором ясно читался испуг.

– Что случилось? – растерянно спросил я.

– Да опять эта рыбища, – сказал старик и снова взялся за весла.

Больше я от него ничего не добился, но видел, как он странно озирается и многозначительно качает головой. Поддавшись необъяснимой тревоге, я также начал всматриваться в воду за кормой. Она была чистой и прозрачной, но здесь, на средине бухты, глубина была очень большой, и некоторое время я ничего не мог рассмотреть. Затем мне показалось, что нечто темное, словно громадная рыба или какая-то тень, настойчиво следует за лодкой. При этом мне невольно вспомнился один из суеверных рассказов того же Рори о том, как на переправе в Морвене, в ту пору, когда кланы вели между собой ожесточенную борьбу, невиданная громадная рыба в течение многих лет постоянно следовала за паромом. Кончилось тем, что ни один человек больше не отваживался переправляться на другую сторону.

– Она, наверное, кого-то поджидает! – угрюмо заметил Рори и снова умолк.

Мэри встретила нас на отмели, и мы все пошли за ней вверх по склону к дому. Как снаружи, так и внутри обнаружилось много перемен: сад был обнесен новой изгородью из того же ценного дерева, которое обратило на себя мое внимание в лодке; в кухне стояли кресла, обитые парчой; такие же парчовые занавеси висели на окнах; на буфете красовались остановившиеся бронзовые часы тонкой работы; с потолка свисала массивная медная лампа. Стол был накрыт тончайшей скатертью, а обеденные приборы были из чистого серебра. И вся эта роскошь была выставлена напоказ в скромной дядиной кухне, так хорошо мне знакомой, и соседствовала с деревянными скамьями с высокими спинками и простыми табуретами, ларем, служившим постелью для Рори, и громадным камином, сложенным из дикого камня, в котором тлел торф вместо угля или дров.

Дико выглядели и эта бронза, и это серебро в помещении с голым полом, едва прикрытым тремя пестрыми половичками – теми самыми тряпичными половичками, роскошью сельской бедноты, каких уже и не увидеть в больших городах. За дверью на гвозде, как всегда, висело воскресное платье, а на ларе лежала аккуратно сложенная клеенка, которой застилали скамьи в лодке. Эта кухня, как и весь этот дом, всегда была своего рода образцом чистоты и опрятности, здесь всегда было красиво и уютно, а теперь она казалась как бы пристыженной всеми этими нелепыми дополнениями к обычной обстановке, и это вызвало во мне чуть ли не гнев.

Конечно, принимая во внимание те намерения, с которыми я прибыл на этот раз в Арос, подобные чувства были неуместны, но в первое мгновение я буквально вскипел.

– Мэри! – вскричал я. – Я привык считать этот дом своим, а теперь я его не узнаю!

– Он всегда был и моим, – ответила она, – здесь я родилась, здесь выросла и, вероятно, здесь и умру, и мне тоже не по душе эти вещи. Не нравится мне ни то, как они сюда попали, ни то, что пришло вместе с ними. Лучше бы им сгинуть в море, чтобы во веки веков над ними плясали Веселые Ребята.

Мэри всегда была очень серьезной девушкой. Это была единственная черта, унаследованная ею от отца, но тон, каким она произнесла эти слова, показался мне куда более серьезным, чем обычно.

– Думаю, эти вещи попали сюда в результате кораблекрушения, то есть чьей-то гибели. Но ведь когда скончался мой отец и я вступил во владение его имуществом, я не испытывал никаких угрызений совести.

– Да, но твой отец умер естественной, если можно так выразиться, смертью, – возразила Мэри, – и все это досталось тебе по его воле.

– Верно, а кораблекрушение – это как кара Господня. Как называлось это судно? – спросил я.

– Звалось оно «Христос-Анна», – произнес голос за моей спиной. Обернувшись, я увидел дядю Гордона, стоявшего на пороге.

Это был вечно недовольный, маленький желчный человек с длинным и узким лицом и темными глазами; в пятьдесят шесть лет он был бодр и физически крепок, он походил не то на пастуха, не то на матроса. Дядя никогда не смеялся, по крайней мере, я никогда не слышал его смеха; он постоянно читал Библию и подолгу молился, как и все местные жители, среди которых вырос. Во многих отношениях он напоминал мне одного из яростных шотландских проповедников минувших времен. Однако благочестие не приносило ему утешения, и временами дядя впадал в меланхолию, подавляемый страхом перед адом. Он со вздохами вспоминал свою прежнюю жизнь и, несмотря на приступы сентиментальной меланхолии, оставался все тем же суровым, холодным и угрюмым человеком.

Когда дядя вошел в дверь, освещенный с ног до головы солнцем, и остановился на пороге – в шапке и с коротенькой трубкой, висящей на пуговице жилета, – он показался мне постаревшим и исхудавшим, как и Рори. Морщины, избороздившие его лицо, обозначились резче и глубже, а белки его глаз отливали желтизной, будто старые слоновьи бивни или кости мертвеца.

– «Христос-Анна», – повторил дядя, растягивая первое слово. – Кощунственное название…

Я поздоровался с ним и лицемерно похвалил его здоровый и бодрый вид, опасаясь про себя, что дядя тяжко болен.

– И в здоровье, и в болезнях, и в грехах наших мы подобны друг другу, – заметил он довольно нелюбезно. – Обедать! – отрывисто бросил он Мэри и затем снова обратился ко мне: – Как тебе нравится эта бронза? А эти превосходные часы, хоть они, к сожалению, и не идут? А скатерть – самый что ни на есть тонкий лен! Прекрасные, дорогие вещи! И вот из-за таких-то вещей люди и нарушают заповеди Господни, забывают Бога и затем горят в аду! Вот почему в Писании все это зовется «проклятым». Эй, Мэри, – вдруг раздраженно выкрикнул он, – а почему ты не поставила на стол те подсвечники?