Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

И отдохнуть тут же пояснено: «Правда, что у меня в Киеве почти никого знакомых, но тут я по крайней мере всегда могу найти себе дело по душе, прогулку по желанию и т. п.»

Прогулки по желанию… Ну, конечно, он с наслаждением вышагивает, находя все новые повороты и панорамы в этом городе — январском, прекрасном, укутанном в снега Городе, который с такой силой восхищения много лет спустя опишет его сын в романе «Белая гвардия»…

И еще одна причина названа тут: «…Та, что к концу поста у меня не только не на что было купить проездного билета: у меня не было даже денег на табак, потому что редакция „Епархиальных Орловских Ведомостей“ очень поздно выслала мне гонорар за мою статью». Стало быть, он и публикуется уже понемногу[464].

(Не опускаю упоминаний о табаке и пиве с водкой; помню цветаевское: «Чай, не барчата! — Семинаристы!».)

Но были не только книги. Академию, и именно «студенческий» ее корпус, трясло нередко. В марте 1884 года арестован студент Петр Дашкевич, народоволец.

Учился Дашкевич в эту пору на третьем курсе церковно-исторического отделения — том самом третьем курсе того самого церковно-исторического отделения, на котором учится и Аф. Ив. Булгаков. Они и поступали вместе в 1881 году, и вступительные экзамены сдавали вместе (вон их фамилии в списке по алфавиту), оба «казеннокоштные», только Аф. Ив. из Орловской семинарии, а Дашкевич — из Волынской.

Арест сопровождался обыском в спальном корпусе Академии, причем у Дашкевича нашли книжку Н. Г. Чернышевского «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле Х». Книжка представляла собою статью, опубликованную в журнале «Современник» еще в 1858 году (№ 8 и 9), но сейчас она была выпущена за границей, в Женеве, и имела штемпель «Народной Воли». Кроме того, было найдено несколько «пулек от револьвера». От леворвера — написал растерявшийся секретарь в тексте письма ректора Академии Сильвестра к Его высокопревосходительству г. обер-прокурору Святейшего Синода Победоносцеву. Ошибка, впрочем, замечена, исправлена карандашом, и письмо переписано, а черновик с «леворвером» оставлен в архиве в качестве копии.

(Молодому читателю трудно себе представить, но тогда не было не только компьютеров с печатным устройством, но даже и механических пишущих машинок; письма и прочие документы составлялись от руки, потом, переписанное каллиграфически письмо отправлялось по назначению, а черновик оставался в качестве копии, сохраняя все поправки, иногда прелюбопытные.)

Испугу и неприятностей у начальства Академии было много. Прежде всего оказалось, что полицейское наблюдение шло давно, месяц с лишним, и полиции было известно (а начальству Академии — нет), что Дашкевича посещали и студенты Университета, и товарищи по «Народной воле», причем кто-то из народовольцев даже ночевал у него — в общежитии.

Самое странное: в этом деле не было доносчиков. Полиция выследила заговорщиков самостоятельно и профессионально, путем оперативной слежки определила, с кем встречался студент Академии, у кого бывал, кто посещал его и кто у него ночевал. Одновременно с Дашкевичем в эту же ночь были арестованы еще шесть человек — в разных частях города. У них нашли оружие, типографские шрифты, шифрованные письма. А студенты Духовной академии, вообразите, ни о чем не догадывались, даже те, кто жил с Дашкевичем в одной комнате.

Правда, один из сокурсников Дашкевича, однокашник еще по семинарии, на допросе показал, что получил на свое имя письмо, предназначенное Дашкевичу, и Дашкевичу его и передал. Впрочем, и вопросы о письме были вызваны тем, что при обыске у одного из заговорщиков был найден конверт от этого загадочного письма. А в конверте-то что было? Друг Дашкевича сказал, что понятия не имеет, поскольку чужих писем не распечатывает.

Немедленно после ареста Дашкевич был из Академии отчислен — «вследствие неблагонадежности». Но неприятности продолжались.

Через несколько дней служители протирали лестницу (вот не знаю, какую — в одном документе написано: «в главном корпусе», в другом — «в общежитии»); один из уборщиков заметил на боковой стенке лестницы странную веревочку между кирпичами; за веревочку потянули, кирпичи подались и вынулись без особого труда; и тут на ошеломленных служителей посыпались… революционная литература, рукописи, какие-то пузырьки с загадочной жидкостью и даже «гильсы».

Нечего говорить, что и тут никаких доносчиков не оказалось. Кто организовал тайник, с какой целью — решительно никому не было известно. Допрошенный Дашкевич сказал, что ничего не знает о тайнике и рукописи написаны не его рукою (хотя экспертам очень даже показалось, что почерк на некоторых бумагах именно его).

Думаете, всё? Как бы не так. На Академию обрушились запросы из высоких инстанций. Представьте себе головную боль инспектора Ивана Николаевича Королькова (он же профессор греческого языка), когда в Академию пришло письмо… (Это письмо в архиве Академии сохранилось неполностью, и тридцать лет тому назад мне пришлось изрядно поработать, чтобы установить его автора.) …Письмо от Его высокопреосвященства митрополита Киевского и Галицкого Платона.

Митрополит, как пишут его биографы, отличался редкой «ласковостью и добротой», а кроме того любил Киевскую духовную академию и всячески опекал ее. Но на этот раз он был пугающе строг.

В письме требовалось: «усилить… надзор за всеми студентами Академии, в особенности же за теми, в которых замечаются: легкомыслие, склонность к светской — рассеянной жизни, холодность к вере, строптивость и недовольство своим положением; …строго наблюдать, чтобы студенты Академии не имели у себя книг вредного содержания в нравственно-религиозно-политическом отношениях и не приносили их в Академию от других лиц, не отлучались из Академии поздно вечером, не ночевали вне ее и возвращались в нее из данных им отпусков в урочное время; отечески внушить им, чтобы они для своей пользы — не знакомились…»

С кем не знакомиться — увы, осталось неизвестным, так как следующий лист не сохранился…[465]

В ответ на это письмо Совет Академии — «в видах большего охранения Академии от сторонних, приносных вредных влияний и для большего усиления надзора внутри ее» — постановил принять ряд срочных мер.

Во-первых, в отношении студенческой библиотеки (о ней ниже). Во-вторых, «закрыть у студенческого корпуса Академии задний ход» — то есть выход непосредственно на Ильинскую улицу, «с тем, чтобы как студенты, так сторонние лица не иначе входили в здание и выходили из него, как чрез парадный ход и швейцарскую, и вместе с сим вменить в строгую…» (Что «вменить», опять-таки осталось неизвестным, поскольку следующий лист отсутствует, а заодно осталось неизвестным, следовало ли далее «в-третьих» и «в-четвертых».)

С библиотекой же была вот какая история. На втором этаже трехэтажного студенческого корпуса, в свободной комнате (бывшей курилке) студенты организовали свою библиотеку. Она составлялась частично на их складчину, частично через пожертвования или даровую присылку от редакций. Был избран специальный студенческий комитет, который занимался сбором денег и выпиской новых изданий. Все три года, предшествующие эксцессу, А. И. Булгаков был членом этого комитета.

Но только теперь начальство догадалось проверить, что же выписывали студенты. И тут оказалось, что выписывали-то в основном «Отечественные записки», которые после смерти Н. А. Некрасова возглавлял М. Е. Салтыков-Щедрин, а также журнал весьма демократического, если не сказать революционного содержания «Дело», главным редактором которого за год до наших событий стал К. М. Станюкович.

Короче, периодические издания не только светского, но и не совсем рекомендуемого содержания.

На оба журнала уже наваливались цензурные репрессии. В ближайшее время (в апреле того же 1884 года) «Отечественные записки» будут запрещены и это станет тяжким ударом по здоровью Салтыкова-Щедрина. В тот же апреле будет арестован и заключен в Петропавловскую крепость (а через год выслан в Сибирь) Станюкович. Журнал «День» хотя формально и уцелеет, но под грузом цензуры безнадежно увянет, то есть с ним произойдет примерно то же, что в ХХ веке с «Новым миром» Твардовского после изгнания Твардовского.