Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Жуткая, но превосходная карикатура в сегодняшней «Le Petit Parisien»[731]. Гигантский Сталин наклонился над маленьким Черчиллем и доверительно говорит ему, прикрыв рот рукой и глядя на силуэт польского офицера, повернувшегося к ним спиной: «Место польского генерала не в Лондоне… а в Катыни».

Когда будет на одного Сикорского «больше, чем нужно», то хотя бы его уберут, раз всю Польшу нельзя убрать. Помеха на пути. На месте Сикорского я был бы сейчас очень осторожен.

1.5.1943

Праздник ландышей. День серый и холодный. Такое впечатление, что тысячи букетиков ландышей, продаваемых на каждом углу, мерзнут и дрожат от холода, что бледные и душистые цветы прячутся в пучках листьев, как в теплой шали. В этом году вышло постановление, что любой имеет право продавать ландыши без специального разрешения. И улицы кишат оборванными детьми и нищими, навязывающими прохожим букетики. У Лионского вокзала было больше продавцов, чем покупателей. Возвращаясь домой, я купил несколько букетиков. Начался дождь, и я приехал промокший. Мне нравится возвращаться домой, промокнув до нитки.

В связи с советско-польским конфликтом «Le Petit Parisien» сегодня пишет: «Признать правоту Советов — значит навлечь на себя недовольство Америки, где у поляков большое влияние». Возможно, во всех политических дрязгах, которые все больше и больше всплывают на поверхность в этой войне, Америка, менее других «подкованная политически», сохранит определенную чистоту намерений и искренность действий. Но политическая незрелость таит в себе другие опасности, тесно связанные, впрочем, с умственной незрелостью американцев. Этой опасностью является притягательная сила России, которая, пожалуй, особенно впечатляет американцев, привыкших принимать во внимание факты, а не суть вопросов.

5.5.1943

Тадзио прибыл со свежими новостями из Варшавы. В Польше люди тоже не хотят принимать правду о Катыни. Ничего удивительного, у них своя Катынь, на каждом шагу, в любое время. Рассказывает о боях в еврейском гетто. Поразительно и впечатляюще. После часового разговора с Тадзио, который успел побывать в Крыму и вернуться, который видел многое и говорит об этом кратко, но толково, я пришел к выводу, что война, вместо того чтобы решить ряд проблем, породит много новых. В данный момент есть все предпосылки полагать, что конец войны НИЧЕГО не решит, а только усилит напряжение между целым рядом полюсов. Настоящий хаос начнется после войны.

8.5.1943

Тунис и Бизерта взяты. Удивительно, насколько внезапна эта победа. Тем не менее я не верю, что война закончится в этом году. Оптимизм снова зашкаливает, и меня постоянно тошнит.

Вечером в концертном зале «Плейель» на «Пиковой даме» в исполнении русской оперной труппы. Семь невыносимо прекрасных сцен. Совершенство, доводящее порой до экстаза, до кома в горле. Вся опера поставлена так, что невозможно представить себе ничего лучшего. Жемчужина, шедевр постановки, режиссуры, игры и вкуса. Сделать из оперы театр и одновременно не потерять при этом музыку не так легко. Держать такт и равновесие может только постановщик высокого класса. И Анненков{47} показал, что он способен. Не было ни малейшего намека на наигранность, эффектность. Это были театр и опера, до такой степени связанные и представленные, что создавалось ощущение абсолютной правдивости. И абсолютная ровность исполнения. Герман пел и играл наравне с другими актерами, которые пели и играли так же хорошо, как и он. Я все время думал о «Редуте»{48}, театре, в котором я вырос. Сначала в Варшаве, в помещениях театра и в «Помаранчарне»{49} (Помню Фирцика{50} в «Помаранчарне» с фразой «Фортуна — мать, махни хвостом — и тишь да гладь», которую я декламировал на протяжении всех гимназических лет, когда меня вызывали на уроках математики), потом в Вильно на Погулянке, потом в Варшаве, в подвале ZUP{51}, или как она там называлась. Я сидел там часами и слушал, наблюдая за Порембой, Хмелевским, Куниной, Ярачем, Пежановской, Драбиком, за сонмом людей, буквально посвятивших себя искусству{52}. Помню, как я плакал, когда младший брат Ярача, Поремба — многообещающий актер, покончил с собой. Семилетним мальчиком я слонялся по сцене вместе с Эльжуней{53}, сидел на репетициях, на всех бесконечных репетициях, слушая голос дяди Юлека (Юлиуш Остерва был женат на сестре моей матери) и нравоучения Лимановского{54}. Слушая «Пиковую даму», я вспоминал и думал, что Остерва и его «Редут» были целой эпохой в нашем театре. Остервина, моя тетя, была очаровательным феноменом; я любил ее с детства. «Птица», «Бумажный любовник» Шанявского{55}, «Белее снега» и «Улетела от меня перепелочка» Жеромского{56} — образ неописуемо очаровательной женщины, которая с детства воспринимала меня как взрослого «мужчину» и медленно, с улыбкой, угасала. Ее похоронили зимой 1929 года. Мы пешком возвращались с похорон втроем — Остерва, Эльжуня и я. На улице были лавки с рахат-лукумом. Мы остановились, и дядя Юлек, улыбаясь сквозь слезы, купил нам по кусочку. Я ел, глотая слезы. Вечером он играл в «доходном» фарсе, и вся Варшава пошла его смотреть. Ханжи упрекали его за это. А он спасал себя от крайнего отчаяния. Сколько воспоминаний прошло передо мной за семь сцен «Пиковой дамы». Впервые с начала войны. Я никогда не вспоминаю, я устремлен в будущее. А тут вдруг нахлынуло.

Отличные декорации. С помощью нескольких предметов, размещенных надлежащим образом на фоне портьер, освещенных тщательно выставленным светом, добились настроения, которого в театре добиться непросто. Это была ЦЕЛОСТНОСТЬ, так редко встречающаяся на сцене. И эта целостность подействовала на все мои чувства, «взяла за душу» полностью и без остатка. С первой минуты мне пришлось «сдаться», и я не стал сопротивляться.

Вторая сцена, представляющая прием у Лизы, в соединении с музыкой и нарядами, светом и декорациями, благодаря своей сдержанности производила великолепное впечатление, была настоящим сокровищем. Впрочем, все сцены, несмотря на разнообразие, были оформлены в одном стиле, создавая единое целое. Музыка Чайковского, которую я, вообще-то, не люблю, здесь действительно «демоническая». Такую музыку мог создать только русский. Мы вышли, совершенно ошеломленные и с чувством «наполненности», что редко бывает в таких случаях. Это останется навсегда. 29 мая дают «Евгения Онегина». Конечно, мы идем.

Сегодня именины моей матери. Мне вспоминаются все именины, которые я помню с детских лет. Мать… «Государство может воспитать ребенка», «Семья не является необходимым фактором в воспитании» и т. д., и т. п. Какое кощунство, что за кретинизм. Этот холод, сегодня все больше исходящий от людей, это одеревенение — результат умирающего тепла, любви