Наследство последнего императора - Николай Волынский

– Уморил! Действительно, уморил меня Иоханаанчик! – она вытерла слезы. – Ну, разве можно говорить такие страшные слова женщине, даже если вы действительно ее воспринимаете как товарища и ей к тому же всего лишь восемьдесят четыре года, а не сто восемьдесят четыре!.. Как не совестно! А еще, небось, джентльменом себя считает!..

Иван Иванович не знал, куда деваться. Он схватил сушку, в две секунды сжевал ее, схватил вторую, она исчезла быстрее первой, потянулся за третьей, и тут Новосильцева его остановила.

– Стоп-стоп! Вы, я вижу, обрадовались. Решили, что я обиделась, поэтому не буду выслушивать вашу историю про вашего коллегу и позволю вам слопать все сушки. Не выйдет! Продолжайте! Я же знаю, что ваша даже самая скучная история имеет интересный подтекст. Ваши басни, как у Крылова – все с моралью.

– Так вот, – послушно убрал руку от сушек Иван Иванович. – Одному моему коллеге… то есть коллеге, а мне было приказано сгонять на Украину в город Кировоград и разобраться с одним крайне неприятным делом. Этот Кировоград – удивительный городишко. Точнее, был таковым. Областной центр, до революции назывался Елисаветградом, вырос из крепости, основанной еще Суворовым во время войны с турками. И через сто примерно лет там появились около десятки школ, масса библиотек, свой русский и украинский драматический театры, оперетта… Славный этот городишко, еще до его переименования в тридцатые годы в Зиновьевск, называли «маленькими Афинами». Гордилась публика своими увлечениями – литературой, театром, музыкой. Но был там еще и один уникальный завод – до революции он принадлежал итальянцам братьям Эльворти, а потом стал называться «Красная звезда»…

– А сейчас кому принадлежит?

– Каким-то «новым нерусским». Завод, один из немногих в СССР и Европе, выпускавший сельскохозяйственную технику – по нескольку тысяч сеялок в год…

– Иоханаанчик, дорогой, – остановила его Новосильцева. – Не интересны мне сеялки! Лучше уж про карты, вино и оперетту. Или о собаках.

– Будут и собаки, – успокоил ее Иван Иванович. – Да еще какие! Такие псы, что своей рукой их расстрелять – райское наслаждение! Еще немного терпения… Итак, две-три тысячи сеялок в год. Сейчас завод развален. Отмечу попутно: демократы-реформаторы твердили нам, что наши беды оттого, что нет настоящего хозяина ни на заводе, ни в поле. Государство – не хозяин. И вот пришел хозяин, частный собственник. И просто уничтожил промышленность и сельское хозяйство – повсюду… Но в лучшие времена на «Красной звезде» руководил главным сборочным цехом некто Анатолий Ильич Пивнев, мой давний, хоть и шапочный, знакомый. Отличный мужик, прекрасный организатор. Конечно, член партии, убежденный коммунист[179]. И вдруг этот убежденный коммунист, который прекрасно знает, кроме всего прочего, как надо себя вести в партийном сообществе, чтобы не отправиться в Магадан, – он учудил такое, что я до сих пор не могу забыть… – он взял еще одну сушку, потом подумал и положил ее на место. – Итак, Хрущев придумал снизить расценки и тарифы в промышленности, а в сельском хозяйстве – поднять розничные государственные цены. Но не закупочные, по которым государство покупало продовольствие у села, а розничные – на сливочное масло, молоко и так далее. В городе Новочеркасске по этому случаю рабочие попытались пройти по улице демонстрацией протеста, свободу которой им гарантировала сталинская конституция, но их встретили пулями – как при царе! Десятка два убитых. Среди них и дети.

– Да хоть один убитый! – перебила его вскипевшая Новосильцева. – Да хоть бы ни одного! Пусть даже выстрелы были бы холостыми – Хрущев стрелял не в рабочих. Он расстрелял советскую власть! Брежнев должен был только за это его повесить, а не на пенсию отпускать.

– Совершенно с вами согласен, – с нескрываемой печалью проговорил Иван Иванович. – После Новочеркасска хрущевские обещания близкого коммунизма – да любые его начинания! – нормальный человек воспринимал уже как глумление над собой и здравым смыслом. Примерно такого же порядка, как ельцинское обещание лечь на рельсы, если цены вырастут…

Он замолчал и задумался. Новосильцева не стала его подгонять, а тихо налила обоим чаю.

– А вот в Кировограде в то же самое время на заводе «Красная звезда» в сборочном цехе несгибаемый коммунист Пивнев организовал… забастовку!

– Расстреляли? – осведомилась Новосильцева.

– Нет, – возразил Иван Иванович.

– На Колыму отправили?

– Нет и нет! Анатолий Ильич прошел систему партпросвета и хорошо знал историю международного рабочего движения. Он оказался умнее всех: его цех не простую забастовку сотворил, а итальянскую. Классика!

– А с чем ее едят? – осведомилась Новосильцева. – Со спагетти? Да не смотрите на меня так! Я же, в самом деле, не специалист по международному рабочему движению! При чем здесь Италия?

– Суть «итальянки» в том, чтобы бастовать, гарантируя себе безопасность. Не только не нарушать закон по-крупному, а не дать даже малейшего повода к вам придраться. При «итальянке» никто не призывает остановить работу. Все наоборот! Человек становится к своему станку, но заявляет начальнику, что вот теперь будет работать еще лучше, еще замечательнее, еще добросовестнее, чем вчера!

– Загадками изволите высказываться, – недовольно заметила Новосильцева. – Где же здесь забастовка?

– Объясняю: на любом предприятии трудовой процесс регламентируется десятками и даже сотнями разных правил. Но вы не найдете в мире предприятия, где все эти правила выполняются. При «итальянке» бастующие начинают работать с соблюдением всех правил. Это оказывается невозможным. Грубо говоря: по правилам, нужно, к примеру, чтобы вентиляционные вытяжки были определенного размера и емкости. В реальности они отличаются от проектных, скажем, на два сантиметра или… миллиметра. Это, разумеется, не имеет на практике никакого значения, но рабочий заявляет, что, как гражданин, не может больше нарушать закон. И поэтому приостанавливает работу, пока требования закона не будут исполнены… Так останавливается один участок. За ним второй, потом целый завод, потом отрасль. И никому ничего не возможно инкриминировать. Так получилось и у Пивнева. Рабочие простояли на своих местах около включенных, но не работающих станков всего только одну смену, но добились отмены несправедливых тарифов. Всего за одну рабочую смену!

– А с партейцем с вашим – что потом? – спросила Новосильцева. – Отобрали партбилет? Вышибли с завода?

– В том-то и дело, что нет, – ответил Иван Иванович. – Очень хотели, но побоялись. Побоялись, что будет хуже: за ним была реальная сила! Рабочая солидарность.

– Мораль? – спросила Новосильцева, пробуя московский бисквит. – А и это недурно, между прочим… Хотя калорий многовато, как вообще в русской еде.

– Мораль в том, что недавно я с ним совершенно случайно встретился, – сказал Иван Иванович. – И спросил: «Анатолий Ильич! Скажите мне как человек, знающий душу рабочего. Почему так: людям сейчас не то, что по сниженным тарифам, а не платят за работу вообще! По всей России! А они молчат! Что это такое?! Как можно такое терпеть? И почему терпят?» И он мне отвечает: «А что вы хотите? У нас народ такой! Рабы. Все сплошь рабы. Уже тысячу лет рабы. Слава Богу, у нас теперь демократия. Но рабская психология осталась – еще от коммунистического прошлого. Надо сорок лет подождать. Вон Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы родилось поколение свободных, чтобы исчезла у евреев рабская психология. Лет через сорок и наши бастовать будут». Я, честно говоря, опешил: «Что же получается? Как же вы с такой рабской психологией при советской власти пошли в драку за свои права? Да еще в такое время, когда в Новочеркасске рабочих расстреливали? Когда же вы были рабом – тогда или сейчас?» Да через сорок лет в России не останется рабочих вообще – при таких темпах смертности!

– И что он ответил? – спросила Новосильцева.

– А ничего не ответил…

Она налила себе еще чаю, взяла чашку Ивана Ивановича, вылила холодный чай в раковину и приготовила ему свежего. Они сидели молча, Новосильцева думала о своем, а Иван Иванович рассматривал в зеркальном пузе самовара свою физиономию и удивлялся, насколько же она напоминает ему морду хомяка.

– То, что вы рассказали – страшная вещь, – заговорила Новосильцева. – И это еще одно доказательство, какой страшный урон нанесла России информационно-психологическая война. СССР потерпел сокрушительное поражение. Но и до сих пор народ не соображает, каким оружием и как его превратили в интеллектуального и духовного калеку. Он не только способность мыслить потерял, он потерял даже здравый смысл! В том числе и такая типичная жертва психологической войны, как ваш приятель коммунист Петухов.

– Пивнев, – поправил Иван Иванович.

– Какая разница! – отмахнулась Новосильцева. – Главное, в медсанбате ему уже не помогут. Да и нет у России таких медсанбатов…