Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

— Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция»[1041].

Словами этими заканчивается политическая повесть «Вихрь». Несмотря на умеренность демократических притязаний главного героя, цензура не позволила завершить начавшуюся 11 января 1906 года публикацию в «Русском слове». Спустя полгода повесть была целиком опубликована в сборнике «„Вихрь“ и другие произведения последнего времени». Совершенно бессмысленная цензурная акция явилась еще одним аргументом в пользу того, что либералу-эволюционисту нет места в обществе, где правят крайности. Впрочем, и либерализм вызывает у автора довольно ядовитую иронию. Отъезд Кудрявцева за границу — это, несомненно, капитуляция перед сложностью, трагизмом жизни. От последнего лозунга героя «Вихря» — «остаюсь наедине со своей совестью» — тянется вполне отчетливая нить к последнему (1917 г.) публицистическому циклу Дорошевича, не без вызова озаглавленному «При особом мнении». Юноша, объявивший себя в 1884 году журналистом, стоящим «вне партий», в 1905 году, уже зрелым и знаменитым писателем, оказался на политической развилке и попытался удержаться в этом положении еще десяток с небольшим лет. С этого времени в жизни Дорошевича начинается особая драматическая полоса, которую можно было бы обозначить как борьбу одиночки за свою Россию и свое человеческое, гражданское, журналистское место в ней. Но не только для себя — для всех, для блага России. Конечно, эта борьба шла и до того. Но с 1905 года она обостряется, что привело в итоге к трагическому финалу.

Весну 1906 года Дорошевич проводил в Ницце. Настоящим ударом стало известие о займе, предоставленном Францией российскому правительству, остро нуждавшемуся в средствах для обуздания революционной стихии. Это была взаимовыгодная сделка: на проходившей в испанском Альхесирасе конференции благодарность России выразилась в поддержке колониальных амбиций Франции в ее военно-стратегическом соперничестве с Германией. Дорошевич пишет фельетон «Россия и Франция (по поводу займа)», в котором признания в любви к прекрасной Марианне во фригийском колпаке перемежаются с разочарованием: «Я люблю Францию, как религиозный человек любит Палестину.

Я люблю Париж — Вифлеем, Иерусалим свободы. Здесь она родилась, здесь была распята, здесь воскресла.

Но Франция — это сцена Comédie Française, где в те дни, когда не дается трагедия, — разыгрываются фарсы палерояльского театра.

И тот, который разыгрывается сейчас, один из пошлейших.

Мы, русские, не хотели верить.

— Франция! Республиканская! Демократическая Франция!.. Дает денег на борьбу со свободой…

Франции 14 июля, Франции 4-го сентября нет.

Есть:

— Франция 1 ноября.

День уплаты русского купона»[1042].

Обещанного продолжения этого фельетона не последовало, скорее всего по цензурным причинам. Демонстрируя лояльность по отношению к России, французская полиция стала преследовать живших в Париже русских эмигрантов, на что Дорошевич откликнулся фельетоном «Русские и французы»[1043]. Но, конечно же, самым главным, самым волнующим для него в ту пору был вопрос о том, какими путями пойдет демократическое преобразование страны, на которое самодержавие с большими оговорками, но как будто стало соглашаться. В преддверии выборов в первую Государственной Думу он в фельетоне «Перед весной» напрямую обращается к политически активным кругам общества: «Господа, вам говорит и советует — не без надежды быть услышанным! Я это знаю! — не человек какой-нибудь партии <…> У меня есть своя партия. Ее составляют: я, моя совесть, мой здравый смысл, мои знания России <…> моя способность, долг которой мне говорит то, что я думаю, что я чувствую, не заботясь в эти тяжелые для родины минуты ни о популярности, ни об успехе, ни о похвалах, ни о том:

— Понравится это той партии, другой? Старикам? Молодежи?»

Что же говорит «его партия»? Надо изучить «жизненные подробности земельного вопроса в каждой отдельной крестьянской общине», надо «вызвать доверие, настоящее доверие у простого народа, что участь его действительно будет улучшена „по-доброму“, без крови и насилий, — единственный способ для этого чрез его же представителей». Ведь очевидно, что «шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ». Неужели нужно ждать, когда «он, темный, слепой от невежества, слепой от голода», но уверенный, что «земля может принадлежать только „миру“», совершит новую «пугачевщину»? Но тот же опыт подсказывает ему, что скорее всего сработает давняя охранительная традиция, и ничего способного предотвратить бессмысленный и жестокий бунт «никогда не будет сделано». И все «из-за политических соображений». В подлинной ярости он восклицает: «Господа охранители, ничего не охранившие, бросьте эту вечную „политику“.

Вы все охраняли школу, чтобы в нее не проникла политика <…> Вы выдумали даже „зубатовщину“, чтобы „охранить“ от „политики“ рабочих. Что получилось?

Вы охраняли крестьянство даже от грамоты, чтобы вместе с грамотой не проскочила „политика“ <…> Но пора ведь понять, что идеи запереть нельзя»[1044].

Но кто все-таки возьмет на себя ответственность за реальные политические преобразования? Немалые надежды поначалу связывались с личностью С. Ю. Витте, с которым Дорошевич был знаком лично, не раз встречался и вел продолжительные беседы. В посвященном ему обширном памфлете («Граф Витте») он прослеживает возможности и причины неудавшейся либерализации «сверху». Автору манифеста 17 октября, первому «конституционному» премьеру, предъявлялись претензии с самых разных сторон. И с представителем каждой стороны Сергей Юльевич Витте, словно индусский бог Вишну, воплотившийся «сразу в пятьсот Кришн», вел свой танец — с революционерами и реакционерами, с предпринимателями и теми, кто их душил. Да, оппортунизм, признает Дорошевич, но «оппортунизм — государственная система, как и всякая другая». В конце концов, «и в Европе, и в Америке единственным государственным человеком считают г. Витте». Именно он одержал «первую русскую победу над Японией», именуемую Портсмутским договором. Черносотенный хор называет его тем не менее изменником и требует казни. А после 17 октября «реакционеры обвиняют его в революционерстве, революционеры — в реакции». В этих условиях, подчеркивает Дорошевич, прежде всего необходим «однородный кабинет», в котором «министры держались бы одной политики, представителем которой является премьер-министр». Но Витте не справился, каждый министр у него проводил «собственную политику».