Зарубежные письма - Мариэтта Шагинян

Во-вторых, полным отсутствием бесплановости в рабочем режиме, отсутствием того французского laisser faire, laisser aller, житья как придется, плытья по течению, каким грешат иной раз и настоящие творческие работники. Гёте всегда направлял свою работу, он любил писать на отдельных бумажках планы и программы занятий на такое-то время вперед, вешал их на стене, подчеркивал, вычеркивал. Вел дневники, хотя бы несколько строк за целый год; свято соблюдал распорядок работы, отводя для нее утренние и дневные часы, когда голова свежа. И — подобно нашему Ленину — ненавидел курильщиков, закуренный воздух. У него не курили. Защитникам хотя бы нюханья табака, в его время сильно в Германии распространенного, он раздраженно говорил: «Но ведь это грязь, пачкотня!» Свежий воздух любил Гёте, как первое условно хорошей работы, как ходьбу пешком, как любую форму удовлетворенности организма. Но с такой же силой он ненавидел насилие над собой, и, если, например, писание не удавалось, не чувствовалось той зажженности фосфора в мозгу, какую люди называют вдохновением, он давал совет: отложить работу, лучше это время пробездельничать, vertändeln, чем насиловать свой мозг. Всему этому я так рьяно, так благодарно училась когда-то, медленно впитывая в себя урок жизни, сохраненный для потомства в доме-музее Гёте.

И еще одному, тогда же записанному мною в свои дневник. Раз начав наблюденье или размышленье над чем-нибудь, Гёте любил доводить его до конца или хоть не до конца, а долго прослеживать во времени. Ему интересен был процесс развития в растении, в животном — это все знают (во всяком случае, гётеанцы знают); а вот незадолго до смерти он направил этот интерес на политику. В конце 20-х годов его заинтересовали тринадцать тогдашних событий социально-политического характера. Он их аккуратно записал на таблицу и вывесил ее. В следующие два года, 1830 и 1831, он на двух других таблицах отметил их развитие, то есть что произошло с ними последовательно в таком-то и таком-то году. К сожалению, этот любопытнейший анализ Гёте мало заинтересовал прежних исследователей, и я потом до нынешних дней почти нигде о нем не читала. Но взгляд на общественно-политический факт как на эмбрион, несущий в себе определенную форму развития, то есть применение к обществу такого же научного метода исследования, как и к любой области природы, был тут у Гёте налицо, и о нем я уже тогда немало задумывалась.

Все, о чем я тут пишу, было плодом моего старого знакомства с веймарским домом Гёте. К нему прибавились в памяти другие черты и черточки от прежнего посещения домов-музеев — шиллеровского, в рабочей комнате которого, в ящик его письменного стола, Шарлотта Шиллер должна была обязательно класть гнилые яблоки, потому что запах яблочного гниения стимулировал вдохновение Шиллера, или отбор трофеев Листа, которым в то время почти ограничивался листовский дом-музей, — все это вставало в памяти, и я смогла сразу заключить, насколько веймарские музеи-дома в июле 1914 года давали совершенно изолированный образ их хозяев, почти вне исторической эпохи, вне связи с общей жизнью страны, Европы, планеты. А заключив это, очень легко для себя увидеть, какую огромнейшую разницу показа и восприятия дают они сейчас, в молодой социалистической Германии.

Чтоб лучше оценить систему нового показа, надо начать с того, что всегда было главным у немцев, — с книги. В самые последние годы, начиная примерно с 60-х годов или с конца 50-х, появляется в Веймаре ряд небольших, но прекрасно изданных книжек, скромно названных каталогами памятных мест и домов-музеев. На каталогах отметки: «Дом Листа», 1968, четвертое издание; «Дом Виланда», 1966, первое издание; «Дом Гердера», 1968, второе издание; «Дом Шиллера», 1968, пятое издание; «Музей Гйте в Веймаре», 1968, четвертое издание…

Остановлюсь хотя бы на этих пяти, не утруждая читателя перечнем десятка других «домов» и «замков». Виланду не посчастливилось: каталог о нем издан всего однажды, три года назад. А «Дом Шиллера» переиздавался пять раз, «Дом Листа» и «Музей Гёте» — четыре раза, открывая сугубый интерес туристов к этим наиболее популярным именам. Но я по старой привычке, заимствованной у Гёте, — начинать всегда с самого трудного и наименее интересного — взяла себе на ночь для чтения именно Виланда. Взяла — и до утра горела моя ночная лампочка, нанося убыток гостинице «Элефант».

2

Что я знала о Виланде до сих пор? Очень мало. Его хорошо знали русские интеллигенты сто лет назад. По моему поколению он ведом обрывками: Гёте злился на пего за «офранцуженное» противодействие свежему реалистическому движению молодежи против ложноклассицизма, носящему название «Штурм унд Дранг» («Буря и натиск»), и написал злосатирический фарс «Боги, герои и Виланд». Что-то вроде нравоучительного романа «Агатон» в стиле педагогического романа Руссо «Эмиль» числилось за Виландом. Портрет его с вытянутым носом и острыми, холодными глазами напоминал мне Вольтера, а его «придворность», его занятия с наследным принцем — нашего Жуковского. Все эти ассоциации были произвольны, и самого Виланда я никогда не читала. И вот из глубины гётевского времени, из парадных покоев маленького веймарского двора приблизился ко мне человек неожиданный, в черном бархатном камзоле и кружевном жабо, резко противоположный сложившемуся у меня фальшивому портрету. Книжка, скромно названная каталогом, оказалась на высоте лучших монографий (или докторских диссертаций), какие я когда-либо читала. Форма — каталогическая — показалась мне ну просто новой найденной моделью, по которой захотелось построить десятки домов-музеев у нас. Главное ее достоинство: ни одного лишнего слова, никакой литературщины и каждая фраза песет смысловую, литературно-историческую нагрузку, а все вместе дает абсолютно конкретный, абсолютно аргументированный портрет человека в центре своего времени, на движущемся эскалаторе личной жизни и жизни общества.

Музей Виланда был открыт совсем недавно, в 1963 году. Для него отвели пять комнат дворца (Wittum-Palast), где он постоянно бывал и часто гостил у герцогини Амалии. Туда свезли его мебель, оставшиеся сувениры, картины, фарфор, манускрипты и книги. И уже в названии комнат сказалась главная идея таких веймарских «домов», выработанная новым общественным строем ГДР. Пусть сам читатель увидит ее в перечне этих названий: I. «Молодость и ранние поэтические труды»; II. «Пробивающие путь труды в духе эпохи Просвещения»; III. «Виланд и новое поколение литературной молодежи»; IV. «Вершины мастерства веймарского периода»; V. «Как публицист и поэт после французской революции» (1789–1813). Движение этих названий идет по главному пунктиру данной человеческой личности, по тому положительному, что она внесла в развитие родной литературы. Человек, вышедший мне навстречу в черном бархатном камзоле, принес с собой воздух эпохи Просвещения, шестибалльный ветер, почти вихрь — конца восемнадцатого века. Перед умным и скупым каталогом предметов в каждой комнате — страничка введения, где Виланд коротко рекомендуется как поэт, писатель, переводчик и публицист немецкой эпохи Просвещения, критик феодального абсолютизма, один из тех немногих немецких писателей, кто сумел поднять свой голос в защиту французской революции и якобинцев. Что страничка эта — отнюдь не общие фразы, доказывает сам Виланд в цитатах из его собственных вещей, перепечатанных в каталоге со страниц его книг, развернутых на музейных стендах. Ничего общего с «Эмилем», которого Руссо пожелал видеть натуральным «сыном природы», изъятым из цивилизации и оков времени: «Агатой» Виланда — это история гражданина, для маскировки перенесенного в Древнюю Грецию, воспитанного движением истории, в котором он сам постоянно участвует — от незрелых романтических идей до осознанной гражданственности нового человека третьего сословия, вышедшего на историческую арену.