Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

при сильной жаре страшно утомилась. Рассказывая мне о сем, она прибавила: «Я убедилась, что я уже не в силах продолжать. Pour un nouveau règne il faut se nouvelles forces et les miennes sont epuisées[1411]. Я решила оставить двор и провести остаток моей жизни в спокойствии между вами». Я согласилась вполне с этим решением: «Vous ferez très bien, chèrе Maman, — сказала я, — Vous avez toute votre vie vécu pour les autres, Vous avez le droit de vivre enfin pour Vous»[1412]. Таким образом, решение было принято, и мы стали перебирать выдающихся дам, чтобы она имела, кого предложить Императрице как свою заместительницу. Осенью, в сопровождении девицы Прескотт, она уехала в Надеждино и первым долгом приступила к говению в своей домовой церкви, где и причастилась со своей обычной духовной радостью. Она всегда говорила, рассуждая о смертном часе: «Я боюсь физических страданий, я к ним не привыкла, я желала бы иметь перед смертью „un temps de recueillement et de prière“[1413], а потом смерть быструю». Меня всегда поражало, как Бог в своем милосердии снисходит к исполнению молитв чад его, уповающих на него. То, что она хотела, было ей дано: время молитвенного сосредоточения в это последнее посещение ее любимого Надеждина. 1 ноября был день ее рождения, ей исполнилось 67 лет. Прескотт, поздравляя ее, выражала свои пожелания и ей, и нам, и детям нашим. Моя мать ответила ей: «Oui, je remerçis Dieu pour tout et je suis contente de mes enfants et de mes petits-enfants, mais le jour où Dieu m’appelera à Lui, sera toujours mon plus beau jour»[1414]. Никто, и она сама, не думал, что этот день будет так близок. Проездом через Москву она присутствовала на панихиде по князю Григорию Алексеевичу Щербатову, только что скончавшемуся, и 9 утром приехала в Петербург. С первого взгляда меня поразила в ней перемена, и я передала свою тревогу мужу, который разделял мое грустное впечатление. Однако она не поддавалась тяжелому заметному утомлению своему и принимала с обычным терпением ожидавших ее приезда различных просителей, с их скорбными повествованиями, записками и ходатайствами. На другой день утром она намеревалась переехать в Гатчину, о чем уже была извещена Государыня. Этот же первый день она провела почти весь у нас. Она занималась с моими детьми, которых так горячо любила, и была обрадована теми незатейливыми подарками, приготовленными ими к прошедшему дню ее рождения. Но мое сердце все время болезненно сжималось, глядя на нее, и, решив мысленно, что не допущу ее более жить в деревне одной, я за обедом предложила поехать всей семьей будущим летом в Надеждино. Эта мысль была встречена с восторгом, и тотчас матушка стала рассказывать детям обо всех удовольствиях, которые она им устроит. И вот в эти последние часы нашей общей жизни мы стали строить планы, которым не суждено было осуществиться. Она жаловалась на сонливость днем и на утомительную бессонницу ночью, во время которой ее осаждали представления, которые она называла грешными. На другой день эта сонливость превратилась в коматозное состояние, прерываемое короткими бодрствованиями, во время которых я спрашивала у ней, страдает ли она, она мне отвечала: «Non, mais je suis très fatiguée»[1415]. Ее сердце, вынесшее столько, устало работать, и жизнь утекала, несмотря на ее великолепный организм, не знавший немощи до последнего года. К вечеру меня вдруг озарила неизбежность и близость рокового исхода; до сих пор я все еще надеялась, да и доктор, знавший ее, также, что жизненная удивительная сила ее победит недуг. О, Боже, какая минута! Но не остановлюсь на своих ощущениях. Я спросила доктора, не пора ли приступить к причастию. Он ответил: «Вам лучше знать, какое действие такое предложение произведет. Если последует испуг, то может ускорить смерть; с другой стороны, не могу поручиться, что она доживет до утра». Зная ее настроение, я не боялась первой ответственности и велела послать за священником. Так как обычный духовник ее недавно умер, я вспомнила об отце Васильеве[1416], нашем друге в отдаленное время парижского житья, послала за ним карету с запиской. Он сразу явился. Мне приятно было, что именно он, так близко знавший ее в те дни, когда в душе его были так свежи идеалы своего высокого служения, был призван оказать ей эту последнюю помощь, и он сам был благодарен и тронут стечением обстоятельств, приведших его к ней после долгих лет разъединения. Нельзя было оказать более сердечности, чем он это сделал после причастия, совершенного в полном сознании с живой верой и любовью бесконечной. Я поздравила ее и спросила: «Vous êtes bien, Maman?» Она ответила: «Oui, je suis très heureuse!»[1417] Думаю, что это были ее последние слова. В течение дня 11 ноября она скончалась.

Смерть моей матери была событием в Петербурге. Надо вспомнить огромное место, которое она занимала в обществе, чтобы оценить образовавшуюся пустоту. Государь и Императрица приезжали на другой день. Это был первый приезд наших царей в свою столицу после переселения в Гатчину. Я сказала Государю: «Как вы добры, Ваше Величество, что приехали, у вас столько дел». Он мне ответил: «Я не мог не приехать. Ваша мать была участницей всего времени нашей жизни. — И прибавил: — Самой счастливой нашей поры!» Императрица в слезах говорила: «C’est une affectation de fille, que j’avais pour votre mère!»[1418] Моя сестра и брат поспешили приехать, одна из Риги, а второй из Киева, и к похоронам мы были все вместе. Весь Петербург наполнял в этот день нашу приходскую церковь Св. Пантелеймона. Потом ее отвезли в Степановское для погребения в нашей Дорожаевской церкви[1419]. Мой брат и сестра сопровождали ее к ее последнему жилищу. Я же оставалась в Петербурге в глубокой грусти и тяжелом одиночестве. Мое горе было беспредельно: моя утрата была огромна! Никто столько не терял, сколько потеряла я, жившая так долго под ее нежным крылом и твердой бодрой опорой. В эти дни я видела сон, который хочу рассказать, так как получила от него утешительное впечатление. Мне казалось, что я сижу на диванчике в моей маленькой гостиной, откуда видна анфилада комнат, соединяющая нашу квартиру с квартирой, занимаемой моей матерью. И вот, открывается дверь из ее комнат, и вижу ее, подходящую ко мне. Она была одета в знакомое мне серое платье с пелериной и с тюлевым большим чепцом на голове. На