Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Точно так же смотрели на меня государь и остальные великие князья — будто видели меня в первый раз или, скажем, впервые заметили, что на свете существует человек по имени Афанасий Степанович Зюкин. Очень мне это не понравилось.

— Ты ведь знаешь по-французски? — спросил Кирилл Александрович. — На-ка, почитай.

Я не без трепета взял развёрнутый листок, прочёл:

Условия приняты, но плата за каждый день отсрочки — миллион. Завтра в три пополудни ваш посредник один, в открытой коляске, должен следовать по Садовому кольцу от Калужской площади в сторону Житной улицы. Деньги должны быть в чемодане, казначейскими билетами по двадцать пять рублей. При малейших признаках нечестной игры с вашей стороны я считаю себя свободным от каких-либо обязательств и верну вам принца — как и обещал, частями.

И последнее. Посредником должен быть тот слуга, что был в саду: с бородавкой на щеке и собачьими бакенбардами.

Первым чувством, которое я испытал, была обида. Favoris de chien?[13] Это он так про мои ухоженные бакенбарды?!

Лишь потом до меня дошёл весь пугающий смысл послания.

8 мая

После долгих перезвонов между Петровским дворцом, генерал-губернаторской резиденцией и Эрмитажем руководить операцией было поручено полковнику Карновичу. Московский обер-полицмейстер получил распоряжение оказывать всемерное содействие, а Фандорину досталась не совсем понятная роль советника, да и то лишь по настоятельному требованию Георгия Александровича, после спасения дочери свято уверовавшего в необыкновенные качества отставного чиновника особых поручений.

Про Карновича мне, как и всем прочим, известно было совсем немногое, потому что у подножия трона этот загадочный человек очутился совсем недавно. Ни по возрасту, ни по чину, ни по связям состоять на такой ответственной, даже можно сказать, ключевой должности ему не полагалось бы, тем более что до сего высокого назначения Карнович исполнял скромную должность начальника одного из губернских жандармских управлений. Однако после громкого раскрытия анархистской террористической организации про молодого полковника заговорили как про восходящую звезду политического сыска, и вскоре этот тихий, неприметный господин, вечно прячущий глаза за синими очками, уже заведовал охраной его величества — взлёт поистине редкостный и не снискавший Карновичу расположения придворных. Хотя кто ж из начальников дворцовой полиции, по роду службы чересчур осведомлённых о слабостях и тайнах близких к престолу особ, когда-либо пользовался симпатиями двора? Такая уж это должность.

Зато обер-полицмейстер Ласовский слыл в обеих столицах фигурой известной и почти легендарной. Петербургские газеты (московские-то не осмеливались) любили описывать чудачества и самодурства этого новоявленного Архарова: и его разъезды по улицам в знаменитой полицмейстерской упряжке с лучшими во всем городе лошадьми, и особое увлечение пожарной службой, и сугубую строгость к дворникам, и прославленные приказы, ежедневно печатаемые в «Ведомостях московской городской полиции». Да я и сам утром прочёл в этой занимательной газете, на первой же странице, приказ следующего содержания:

При проезде 7 мая мною замечено: по Воскресенской площади против Большой Московской гостиницы ощущалось зловоние от протухших селёдок, не убранных дворниками; в 5 часов 45 минут утра стоявшие у Триумфальных ворот два ночных сторожа вели праздные разговоры; в 1 час 20 минут пополудни на углу Большой Тверской-Ямской и площади Триумфальных ворот не было на посту городового; в 10 часов вечера на углу Тверской улицы и Воскресенской площади городовой взошёл на тротуар и ругался с извозчиком.

Предписываю всех виновных городовых, сторожей и дворников подвергнуть аресту и штрафованию.

Конечно, входить в подобные мелочи начальнику полиции миллионного города не следовало бы, но некоторые из московских нововведений, на мой взгляд, не грех бы и у нас в Петербурге перенять. К примеру, тоже поставить городовых на перекрёстках, чтоб направляли движение экипажей, а то на Невском и набережных бывает истинное столпотворение — ни пройти, ни проехать. Неплохо бы также, по московскому обычаю, запретить извозчикам под страхом штрафа ругаться и ездить в немытых колясках.

Но нрав у полковника Ласовского и в самом деле был крут и причудлив, в чем я имел возможность удостовериться во время инструктажа перед операцией.

Хоть главным моим наставником был Карнович, обер-полицмейстер постоянно встревал с собственными замечаниями и всем своим видом показывал, что истинный хозяин в первопрестольной — он, Ласовский, а не заезжий выскочка. Меж двумя полковниками то и дело вспыхивал спор по поводу того, следует ли арестовывать докторова посланца, который явится за деньгами, причём московский полковник решительно выступал за немедленный арест и клялся вытрясти из сукина сына душу со всеми потрохами, а царскосельский полковник не менее решительно высказывался за осторожность и напирал на угрозу для жизни Михаила Георгиевича. Фандорин находился здесь же, в гостиной, но в споре участия не принимал.

Карнович принял ряд мер, показавшихся мне очень толковыми. Впереди моей коляски будут следовать три замаскированных экипажа с агентами в штатском, сзади ещё пять. Все агенты из дворцовой охраны — молодцы один к одному. Их задача не схватить линдова посланца, а «сесть ему на хвост» (как выразился полковник) и «довести» его до логова похитителей. Кроме того, особая группа чиновников казначейства со вчерашнего вечера сидела и переписывала номера всех купюр, передаваемых Линду. От каждой из них впоследствии потянется своя ниточка.

Моя задача выглядела просто: не спеша ехать по Садовому кольцу и ждать, пока злодеи себя проявят, а затем потребовать от их человека, чтобы меня отвезли к его высочеству и до тех пор, пока я не увижу Михаила Георгиевича живым и здоровым, ни в коем случае чемодана не отдавать. Если бандит (или бандиты) применит силу, в дело вступят переодетые агенты.

— Взять голубчика за шиворот сразу, — уже, наверное, в десятый раз заявил упрямый полицмейстер. — И отдать мне. Так с ним потолкую, что садиться на хвост не понадобится. Сам все расскажет и покажет. А вы, господин полковник, только мудрите и портите.

Карнович нервически поправил очки, но сорвал раздражение не на москвиче, а на Фандорине:

— Послушайте, сударь, какой мне прок от советника, который все время молчит? Что вы-то думаете?

Фандорин скептически приподнял красивую, будто нарисованную бровь.

— Линд очень хитёр и изобретателен. Все ваши возможные действия он предугадывает з-заранее. А переписывать банкноты — это просто смешно. Вы что, по всем магазинам, лавкам и меняльным конторам развесите списки с сорока тысячами семизначных номеров? — Он обратился ко мне. — Главное будет зависеть от вас, Зюкин. Обострённая наблюдательность, внимание к мельчайшим деталям — вот что т-требуется. Помните, что сегодня только первая встреча, впереди по меньшей мере ещё шесть. Пока нужно только п-приглядеться. А что до «хвоста», — проговорил он уже не мне, а Карновичу, — то попытаться можно, но не слишком нажимайте, иначе мы получим труп.

— Ценная рекомендация, мерси, — сардонически поклонился начальник дворцовой полиции. — Вы собрались выплачивать уважаемому доктору ещё шесть раз по миллиону? Уж не получаете ли вы от господина Линда комиссионных за подобные советы?

Фандорин молча поднялся и вышел, ничего на это не ответив.

— Вот за кем слежечку бы установить, — процедил Ласовский в сторону закрывшейся двери. — Очень подозрительный субъект.

— Понадобится — установим, — пообещал Карнович. — А тип вправду пренеприятный.

Я всем сердцем разделял это суждение, ибо мой взгляд на господина Фандорина, поначалу произведшего на меня самое выигрышное впечатление, совершенно переменился. И на то были свои основания.

Первая половина дня тянулась для меня мучительно долго. Пока высокие сферы спорили, какое из ведомств возглавит операцию, меня никто не трогал, и я томился тревогой и бездействием. Ввиду предстоящего ответственного поручения я был освобождён от своих обычных обязанностей, переложенных на Сомова. Георгий Александрович сказал, что от нас, посвящённых в тайну, потребно только одно: не подавать виду и являть собой лучезарную безмятежность. Веселить павшего духом Павла Георгиевича было поручено Эндлунгу. Для выполнения этой важной задачи лейтенант получил некую сумму, сделался необыкновенно оживлён и деловит, посадил своего подопечного в экипаж и прямо с утра повёз в Царицыно, в цыганский ресторан — как выразился Эндлунг, «для разгону».