Медведь - Мария Ануфриева

Хотела рассказать ей про Медведя и парность случаев, но подумала: все равно ведь не поверит. Наверняка у них тут есть отделение для людей, утративших связь с реальностью, хотелось бы ограничиться лечением ожога, поэтому ответ мой был краток и правдив:

– Неудачно кофе попила.

Наконец, спустя пару часов, меня отправили в ожоговое отделение.

В жизни часто так бывает: сначала воспоминания ярки, затем постепенно они стираются из памяти, блекнут, отходят на второй план, а то и вовсе улетучиваются.

Когда двери одного из восьми лифтов большой больницы открылись на шестом этаже, в нос ударил тяжелый спертый запах. И я тут же поняла: этот шестой этаж и запах я не забуду никогда.

Одна из подруг, навещавших меня в больнице, сказала:

– Это запах горелой кожи.

Думаю, скорее такой эффект дает сигаретный дым, проникающий с лестничных пролетов, вкупе с наглухо закупоренными окнами в палатах и запахом немытых человеческих тел. Одно я знаю теперь совершенно точно: так пахнет социальное неблагополучие.

В палате помимо меня было три человека. Две старушки и пятидесятилетняя женщина, обгоревшая на пожаре в квартире и проведшая в ожоговой реанимации два месяца. Навещать ее приходила мать, дважды подарившая ей жизнь: первый раз – родив, второй – вытащив из горящей комнаты.

У старушек из нашей палаты, как и у всех старушек отделения, травмы одинаковые – ожоги ног. И все из-за любви к чаю: не удержали в руках вскипевший чайник.

– Перетряхивайте вещи, здесь водятся та-ра-ка-ны, – громко сообщила мне плохо слышащая соседка по палате.

– Не кладите продукты в холодильник, ночью их съедят бомжи, – поспешила поделиться нюансами больничного быта другая соседка.

Самые колоритные персонажи находились, а точнее жили в коридоре. Это лица без определенного места жительства, целыми днями возлежавшие на кроватях, слушавшие радиоприемник и провожавшие долгими загадочными взглядами каждого проходящего мимо. Их теплая компания обитала прямо напротив женской палаты, куда определили меня.

Рассказывать знакомым о том, где, по какому поводу и в каком состоянии я нахожусь, мне не хотелось, ведь любой нормальный человек, узнав о произошедшем, подумает, что такого просто не может быть.

Иногда я и сама начинала подозревать нечто подобное и подозрительно оглядывалась: уж не мерещится ли мне все происходящее? Может быть, я просто сплю? И третьей степени не ожог у меня вовсе, а крепкий сон. Вот проснусь наконец – и мы вместе, здоровые и счастливые. Как раньше, совсем-совсем еще недавно.

Вечером ко мне приехали родственники. Как ни старалась я не поворачиваться к ним спиной, предательски проглядывавшей из-под марлевой повязки, по их вытянувшимся лицам и слезам на глазах я понимала, что масштаб разрушений моей тыльной стороны внушителен.

Присмотревшись, они воскликнули:

– У тебя ожог в форме крыльев, как два сложенных крыла на спине!

После их ухода я подошла к единственному зеркалу над мойкой возле палаты и попыталась рассмотреть свою спину. Действительно, похоже. Определенно – крылья. Перестали биться внутри и вылезли наружу, лишив меня кожи – главной защиты человека от внешнего мира.

Под вечер я впала в уныние и сдалась: сделала пару звонков, рассказав о случившемся. Первой реакцией на мои известия: «Привет, у меня сильно обожжена спина и я лежу в больнице скорой помощи», – было изумленное молчание.

Наверное, мои собеседники тоже думали, что звонок им снится. Я не могла объяснить им, как такое могло случиться, потому что не могла объяснить это себе.

Мне говорили, что в этой больнице есть врачи-ожоговики, прошедшие Афган, и в некой другой больнице тоже есть. И если эти не справятся, те возьмут меня к себе… Ни этих, ни тех я в тот день не видела, а потому куталась в халат, надетый задом наперед, и была готова разреветься от боли и страха, и непременно бы разревелась, если бы у меня остались слезы.

Вечером медсестра обошла палаты и спросила, кому выдать снотворные и обезболивающие таблетки. От снотворного я отказалась – никогда не принимала, нечего и начинать. Обезболивающее взяла, но так и не воспользовалась им, решив испытать себя на прочность.

Нет слов, чтобы передать, как прошла ночь в ожоговом отделении. Наверное, так чувствует себя грешник в первый день пребывания в аду. Потом, конечно, он привыкнет, человек ко всему привыкает, но в первый раз очень страшно.

Обожженные восьмидесятилетние старушки страдали от духоты и просили не закрывать дверь в палату. В коридоре всю ночь смрадно хрюкали и деловито шебуршали бомжи, то и дело заходя в женский туалет напротив нашей палаты. Дверь нараспашку – холодно, закроешь – тут же становится нечем дышать, потому что окна забиты гвоздями, ведь проветривание в палате не предусмотрено.

Я лежала и стучала зубами. Накрывать спину ни в коем случае нельзя, чтобы не «запарить» свою рану. Стоило накинуть даже тонкую простыню, прекратив доступ воздуха, повязка начинала сочиться, оставляя на постельном белье огромные мокрые пятна.

Спина ныла и горела, в палате сквозило, к тому же надо было следить, чтобы коридорные постояльцы не унесли привезенный для работы ноутбук, лежащий в портфеле под кроватью.

Холодно, душно, больно и страшно.

Утро существенного облегчения не принесло.

Ожоги бывают четырех степеней. Ожоги первой, второй и третьей А степени поверхностны и способны к самозаживлению. Заживление глубоких ожогов – третьей Б и четвертой степени – невозможно без пересадки кожи.

Оказалось, что разговора с врачом, как и перевязки, мне в этот день не полагается, следовательно, никаких дополнительных данных насчет тонкой грани между А и Б не получишь. Днем я не выдержала и пошла на поиски врача.

Больные – народ мнительный и пугливый, им поговорить хочется, чтоб утешили, обнадежили, пообещали, что у них непременно все будет хорошо. Без врача тут не обойтись. После обеда в коридоре я случайно наткнулась на симпатичную блондинку со стопкой бумаг в руках.

Бумаги оказались историями болезни, а блондинка – моим лечащим врачом. От нее я узнала, что сроки пребывания в больнице неопределенны, так как надо исключить вероятность оперативного вмешательства – пересадки кожи.

Ничего не оставалось, как проветривать спину, сидя в надетом задом наперед халате, и ждать следующего дня.

В открытую дверь я видела фланирующих по коридору постояльцев отделения. Те, у кого пересажена кожа, заметны издалека: прооперированные участки кожи закрывать нельзя, и полосатые ноги и спины то и дело мелькают в коридорах, пугая посетителей отделения и вновь прибывших обожженных, еще надеющихся, что они будут выглядеть лучше, чем люди-зебры.

При входе в отделение новичков встречала огромная репродукция кустодиевской купчихи за таким опасным горячим чаем. Кажется, того и гляди подмигнет и скажет басом: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Под вечер я легла на кровать, и тут ко мне наконец подошли врачи, которые, как мне рассказывали, прошли Афган. Они склонились надо мной, смотрели очень серьезно, о чем-то вполголоса переговаривались, и я понимала, что они решают, нужна мне пересадка кожи или нет.

Потом зачем-то позвали анестезиолога. Им оказался знакомый мне Бегемотик. Присутствующие замолчали.

Молчание прервал пожилой врач с высокой залысиной и прямо-таки гитлеровскими усиками над верхней губой.

– Современная медицина, – говорил он, обращаясь к Бегемотику, – знает много способов лечения. Какой бы выбрали вы?

Голова Бегемотика тут же приняла породистый угол наклона; было видно, что он вдумчиво взвешивает: или – или.

– Как мы вас лечим, – начал он, – зависит от многих факторов. Коллега Иустин подтвердит… – кивнул он на пожилого с залысиной, но не успел закончить.

Тот, кого он назвал Иустином, резко наклонился ко мне. Какие усталые, слезящиеся, набрякшие у него глаза! Он словно прожил несколько жизней, и точно умел лечить ожоги. Врачи стали выходить из палаты, всё поплыло, Иустин слился с Бегемотиком. Тот, словно матрешка, поглотил его.

Я открыла глаза и увидела коридорного постояльца – бритого уркагана с татуировками на плечах.

Он стоял возле кровати, смотрел на меня в упор и ждал, когда я проснусь. Затем задумчиво и неторопливо пожевал губами и попытался утешить:

– Не переживай, Маша, вот у меня тоже спина обгорела, кожу пересаживали, скоро выпишут.

– И сколько вы лежали?

– Два месяца.

– Два месяца? – эхом повторила я и тут же спохватилась: – А откуда вы знаете, как меня зовут?

– Так я читать умею, – широко оскалился мой новый полосатый знакомый.

Действительно, глупый вопрос. Ведь над кроватью к стене скотчем был приклеен файл, в который вложен лист с моим именем и датой поступления. Точно такие же приклеенные скотчем файлики с вложенными в них данными больных висели на стенах реанимации четырьмя этажами ниже.