Маньчжурский кандидат - Ричард Кондон

Самой гнусной составляющей этой грязной, сугубо рационалистической заварухи стало то воздействие, которое она оказала на Реймонда. Однако даже если Элеонор осознавала это как мать, она все равно считала, что игра стоит свеч, потому что спустя пять лет Джонни Айзелин действительно стал довольно крупным политиком, а правила Джонни Айзелином она. Итак, нетрудно понять, что мать Реймонда была предельно честна со своим первым мужем. Без конца твердила ему, как она «пашет» и «пашет» за кулисами политики, подготавливая плацдарм для того, чтобы протолкнуть его в Сенат. Когда муж в полной мере осознал, чего жена от него добивается, он дал ей резкий словесный отпор и делал это так долго и с такой враждебностью, что она, в конце концов, отступилась. После чего замолчала. И молчала не до конца дня, не до конца недели; она не разговаривала с ним вплоть до того дня, когда оставила его шесть месяцев спустя. Применив все свое обаяние, эта женщина затащила в постель судью Айзелина и оставила отца Реймонда навсегда, удерживая при себе одного сына с помощью рук, а другого — с помощью пуповины.

Судья Айзелин уже несколько лет рассматривался как потенциальный кандидат на брак; так сказать, находился в резервном составе. Все трое были близкими друзьями, пока продолжались партнерские взаимоотношения. Как мать Реймонда и предполагала, Джонни Айзелин был готов соглашаться со всем, что она говорила. Суть ее речей сводилась к тому, что республика — это обман и болтовня, рассчитанная на избирателей, а на самом деле любой сильный человек, способный маневрировать толпой, может завоевать всю власть и славу, которую способна дать самая богатая и самая простодушная демократия в мире. Суть же ответной позиции судьи Айзелина, отражавшей безграничную веру в Элеонор и ее планы, сводилась к словам: «Просто объясни мне, что надо делать, милочка, и я все выполню». Он, конечно, обожал ее, и добиться этого тоже оказалось совсем несложно, потому что с самого начала Элеонор постаралась довести его признательность ей и зависимость от нее до уровня максимальной беспомощности. И когда она закончила обрабатывать Джонни, тот навсегда утратил всякую способность вернуться к состоянию самостоятельной, здравомыслящей личности.

Когда прекрасная молодая жена заявила отцу Реймонда, что беременна, но что ребенок не его и что она скорее умерла бы, чем родила второго ребенка от него, тот воспринял эти откровения как типичный болван и трус, каковым, по сути, и являлся. И в этом ему очень помогло то обстоятельство, что, вне всякого сомнения, этот человек был еще и мазохистом. Словно оловянный солдатик, он притопал к человеку, который однажды уже надул его, и забормотал всякие нелепости, вроде: «Если ты любишь эту женщину и готов жениться на ней, она твоя. Самое главное, чтобы были соблюдены приличия».

Неотесанный Айзелин засуетился, громогласно и неискренне (все происходило в августе на веранде деревенского клуба); обильно потея, он поклялся, что женится на матери Реймонда сразу же после развода, даже если для этого потребуется, чтобы суд работал в воскресенье, и никогда, никогда, никогда не оставит ее. В присутствии членов клуба он связал себя этой страшной, хотя и совершенно бессмысленной клятвой.

Отец Реймонда глубоко любил жену и втайне рассматривал эту ее безрассудную страсть как форму божественного наказания. Мало кто из людей воспринимает себя настолько серьезно, чтобы полагать, будто за ним неусыпно присматривает божественное око. Все дело в том, что на протяжении последних шестнадцати лет отец Реймонда был единственным душеприказчиком двух незамужних леди, обладающих крупными состояниями и страдающих шизофренией, и систематически их грабил. Не в силах устоять перед соблазном и умело сохраняя все втайне, он тем не менее находился под сильным давлением своего греха. Вот почему этот человек с такой легкостью согласился отпустить жену в объятия Айзелина; он рассматривал это как часть ниспосланного свыше наказания.

Результатом такой позиции, естественно, стало то, что мать Реймонда разозлилась и почувствовала себя пристыженной; то, что муж отнесся к своему унижению с таким спокойствием, делало ее банальной в глазах общества, наводило на мысль, что она ничего собой не представляет. По наследству ей досталось приличное состояние — как и Реймонду, кстати, унаследовавшему деньги отца — и она потратила некоторую часть его, наняв в Чикаго частного детектива, с целью выяснить, нет ли в жизни бывшего мужа другой женщины. Она заявила Джонни, что живьем сдерет шкуру со старого ублюдка, если выяснится, что все эти годы он водил жену за нос, а сам только и думал, как бы избавиться от нее.

Но, конечно, расследование ничего не выявило. Ей пришлось ждать еще шесть лет до того дня, когда от тоски и одиночества мистер Шоу покончил жизнь самоубийством. Он сделал себе инъекцию большой дозы барбитурата тиопентона, в течение двух секунд вызвавшего остановку дыхания, и тем самым поставил точку в конце своей пятидесятичетырехлетней жизни. Мать Реймонда восхищалась им; технически — тем методом, который он использовал, и эмоционально — самим фактом самоубийства, потому что в каком-то смысле теперь она выглядела лучше в глазах тех, кто еще помнил, с каким достоинством и холодным равнодушием муж принял известие о ее уходе. По большому счету, даже если оставить в стороне это оказавшееся столь полезным для нее самоубийство. Элеонор на свой лад любила бывшего мужа.

На протяжении их дальнейшей совместной жизни мать Реймонда полностью прибрала к рукам Джонни Айзелина, которого она сразу же начала называть Большой Джон, потому что это звучало так грубовато-добродушно и сердечно, так открыто и честно. Нелегко объяснить истинную причину ее власти над супругом. Нелегко потому, что как таковые брачные взаимоотношения между ними отсутствовали. Джонни, большой ходок по части женщин, на протяжении всей своей жизни умевший полностью удовлетворять и свои, и их желания, внезапно почувствовал себя импотентом, этаким мотыльком, пытающимся овладеть женщиной-птеродактилем.

Единственное объяснение этой его несостоятельности состоит в том, что в каком-то карикатурном смысле Джонни был верующим человеком. Человек суеверный в обывательском смысле этого слова, католик по семейным традициям, он годами не вспоминал о своей вере, абсолютно не чувствовал красоты религии, в которой был рожден, но где-то в его сознании прочно застряли рассуждения о грехе и его последствиях. В самой глубине своего суеверного сердца Джонни всегда знал, что его брак с матерью Реймонда — деяние нечестивого, и понимание этого, каким-то образом влияя на нервную систему, обуздывало его плоть.

Что касается матери Реймонда, то она интересовалась Большим Джоном не столько как любовником, сколько как инструментом для своих амбиций, поэтому ее вполне устраивала такая интимная жизнь — или, точнее, отсутствие оной. Столкнувшись с фактом неожиданной, но стойкой импотенции супруга, она восприняла это как дар божий и, в некотором извращенном смысле, победу своего тела; теперь она получила в руки еще одно оружие, которое могла использовать против Джонни.

С каким непревзойденным искусством она разыгрывала трогательные сцены! Упрекала Джонни за то, что он завлек ее, заставил переступить через принципы добродетели, что было чудовищным извращением всей ситуации; за то, что он буквально вырвал ее из объятий отца Реймонда, которого она любила до безумия. Элеонор изображала неистовую, кипящую, бурную страсть, которую испытывала к нему, своему горячо любимому Большому Джону. И все это проделывалось с такой горечью, такими стонами, покачиванием из стороны в сторону, жалобами, катанием по постели и даже по полу, если того требовали обстоятельства!

Познания Айзелина в этой области (а он был отнюдь не первым человеком на свете, которого привело в замешательство мастерство такого рода) были настолько по-юношески субъективны, что за этим следовала автоматическая реакция, как будто руководство по использованию Джонни было пришпилено к брачному свидетельству.

«Ты меня обманул!» — вопила она, отворачиваясь и прижимая руку к сердцу. Куда подевался страстный любовник, который тем далеким летом набрасывался на нее с таким пылом и такой неутомимостью и который теперь почему-то вообще перестал быть мужчиной? Любой коридорный, любой посыльный больше мужчина, чем он! Все, на что он способен, это сводить ее с ума своими ласками и вялыми поцелуями — точно подружка по комнате в школе-интернате. Тщетно Большой Джон возражал, что с другими женщинами он вел себя как целая команда морских пехотинцев после одиннадцати недель, проведенных в море. Она либо отказывалась верить в это, либо обвиняла мужа в том, что он тратит себя на других женщин, что тот, конечно, тут же начинал отрицать.

Тем не менее жена заверяла его, что не допустит никакого скандала и все потому, что по-прежнему глубоко любит его, пусть даже чисто платонически. Постоянное чувство вины, непомерная признательность и негаснущая, хотя и неудовлетворенная страсть спаяли их сильнее, чем если бы у них была общая пищеварительная система — гораздо сильнее, чем если бы взаимное вожделение еженощно удовлетворялось и она родила бы ему дюжину детишек. Позже, когда супруги уже достигли определенных высот в Вашингтоне, в комнату Джонни под покровом темноты проскользнула молодая женщина, которая ушла оттуда до наступления рассвета. Она общалась с любовником исключительно на ощупь, они так и не увидели друг друга, как в каком-нибудь эротическом сне. Мать Реймонда сообщила Джонни, что видела женщину своими глазами, однако она провернула это дело с такой аккуратностью, что все случившееся не повлияло на ее отношение к Джонни, а он воспринял это как высшее доказательство ее любви к нему.