Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг. - Гаральд Граф

Нельзя требовать, чтобы человек совмещал в себе одновременно все качества – был бы настолько же хорошим офицером, как и симпатичным человеком, умеющим уживаться со своими соплавателями. Тем не менее на флоте, где служебные отношения тесно сплетаются с частными, чрезвычайно важно быть любимым соплавателями. Это особенно сказывается на войне, в тяжелые минуты.

Когда мы занимались минными стрельбами в Биоркэ, неожиданно была получена радиотелеграмма начальника дивизии, предписывающая срочно приготовиться к высочайшему смотру. Он должен был произойти в ближайшие дни в море. Всей дивизии предстояло показать совместное маневрирование перед государем императором. Известие это взволновало всю дивизию, особенно командиров, от умения которых зависело, чтобы смотр прошел хорошо. Конечно, кое‑что зависело и от других, и особенно судовых механиков, но все же главная ответственность лежала на командирах. Вахтенные начальники должны были точно соблюдать место. Важно было, чтобы и сигналы быстро разбирались и набирались. На военном корабле его блестящее маневрирование да и вообще состояние зависит от умения и знаний всего экипажа, от простого матроса до командира. Каждый вносит в это свою частицу труда и умения.

Точно в назначенный день и час все дивизионы в полном составе собрались в указанном месте рандеву, «больных» не оказалось. Адмирал был на «Пограничнике», а за государем императором был послан «Охотник» (может быть, «Сибирский стрелок»).

Когда на горизонте показался «Охотник» под брейд‑вымпелом государя, дивизия пошла ему на встречу. «Пограничник» подошел к его борту, и адмирал перешел на него.

Сейчас же взвился сигнал, указывавший перестроение, которое должны были выполнить дивизионы. Затем один строй сменялся другим, и, когда весь цикл был закончен, все дивизионы прошли большим ходом совсем близко от «Охотника», так что государь мог здороваться с командами и офицерами, стоящими во фронте.

Быстро мелькали миноносцы, один за другим. Непрерывно слышались ответы на царское приветствие, а затем громкие крики «ура».

Дивизия с большим подъемом встречала своего верховного вождя, которому была глубоко предана и которого любила. Все знали, что он, со своей стороны, любит флот и понимает его значение.

Как потом мы узнали, государю смотр очень понравился, да и действительно он представлял красивое зрелище – стройное движение на больших ходах 28 миноносцев[134].

Но в этом случае играло главную роль не блестящее состояние Минной дивизии и красота маневрирования, а факт, что после всего пережитого флотом в Японскую войну государь мог убедиться, что создалось ядро возрождающегося флота, и что оно находится в опытных руках адмирала Эссена; это ядро может разрастись в мощный флот, и ему можно доверить новые корабли.

Государь, видимо, это и оценил, и сигналом выразил «особую благодарность» дивизии, и одновременно по радио было сообщено, что контр‑адмирал фон Эссен, зачислен в «свиту его величества»[135].

Мы были очень горды благодарностью государя и тем, что он нашего любимого начальника зачислил в свою свиту. Это очень подняло дух дивизии и желание все больше совершенствоваться.

После высочайшего смотра все дивизионы вернулись к прерванным занятиям. Наш дивизион вернулся в Биоркэ. Наступала осень, и нашей кают‑компании пришлось расставаться, так как старший офицер лейтенант Домбровский и я поступали в Минные офицерские классы, а лейтенант Витгефт – в артиллерийские. К 1 сентября мы должны были явиться на вступительный экзамен в Кронштадт.

Нечего говорить, что мы с большим сожалением расставались с нашим милым «Добровольцем», с командиром и командой, так сумевшими привязать к себе.

Правда, с командиром иногда бывали обострения, когда он был не в духе и на всех сердился. Но это обострение быстро проходило, и скоро водворялся мир и возвращалось хорошее настроение. Помню, как‑то на Ревельском рейде во время учебной стрельбы, когда на мостике, кроме командира, были Витгефт, управляющий огнем, и я в качестве вахтенного начальника, мы все так увлеклись нашей стрельбой, что прозевали сигнал с головного миноносца о ее прекращении. Это страшно рассердило командира. Он сперва набросился на Витгефта, а затем сказал мне: «От вас‑то я, кажется, мог бы ожидать большего внимания», – и дальше пошел писать: «На корабле развал, никто ничего не делает» и т. д. и т. д. За ужином он сидел мрачный и молчал, а затем уехал на берег. Мы тоже обиделись и молчали. На следующее утро, проспавшись и успокоившись, он стал со всеми заговаривать, и скоро все пришли в благодушное настроение. Чаще других попадало нашему младшему мичману Л.Б. Зайончковскому, совсем юному и весьма примерного поведения, но невероятно медлительному во всех своих действиях. Это частенько изводило командира, да и не только его, но и всех нас. Действительно, как тут не изведешься, когда, например, в свежую погоду, подавая швартовы на пристань, надо было ловить момент, чтобы миноносец не отнесло от нее, а Зайончковский чего‑то медлил и не приказывал бросать бросательные концы. Когда же наконец сообразит, расстояние уже так увеличилось, что их нельзя добросить. Приходится опять давать ход и подходить к пристани, а это бывало иногда очень трудным из‑за недостатка места в гавани, как, например, в Ревельской. Тогда с мостика начинали сыпаться «поощрительные» возгласы по адресу Зайончковского, и он окончательно терялся. В конце концов с мостика спускался старший офицер его «подбодрить». Особенно не любил командир, когда кто‑либо из офицеров опаздывал выходить на съемку или постановку на якорь. Этим, главным образом, грешил Витгефт, обладавший способностью много и крепко спать. Командир уже на мостике, а бакового офицера на месте еще нет. За Витгефтом срочно посылалось, и он выскакивал на палубу, заспанный, застегиваясь на ходу. А с мостика уже слышится здоровый фитиль. Ничего не поделаешь, по заслугам. Витгефт вытягивался и прикладывал руку к козырьку. Еще хуже бывало, когда на дежурствах сигнальный и вахтенный унтер‑офицер прозевают возвращающегося командира и дежурный офицер не успеет его встретить у сходня. Тут уже совсем солоно приходилось.

Мы иногда считали, что командир бывал несправедлив и слишком резок, но в таких случаях миротворцем являлся старший офицер, который умел на редкость всех успокаивать и поддерживать хорошие отношения. Он начинал спокойно доказывать, что если командир и был резок, то ведь кто, как не он, должен следить, чтобы служба была на высоте. Если командир не будет проявлять строгость, то все распустятся и начнется разруха. Ну, в конце концов и успокаиваешься, и все входит в свою колею.

На таких маленьких кораблях старшие офицеры были просто старшие из офицеров и мало отличались по возрасту от другого состава. Поэтому и отношения с ними были не слишком официальные и простые.

Мне было очень жаль расставаться с миноносцем. С каютой, такой маленькой, уютной, с узенькой койкой, вроде дивана спального вагона. Вообще Путиловский завод придал нашим каютам характер вагонных купе и все разместил практично и удобно. Моя каюта, как ревизорская, была еще несколько больших размеров, чтобы было, где расположиться с бумагами, но все же и в ней они неизбежно с письменного столика распространялись на койку; только на ночь опять собирались на столе. Одна из кают даже была двойной, но если в ней жили двое, то им приходилось поочередно укладываться и вставать. Когда приходится проводить в купе вагона несколько дней, то многие жалуются на усталость и неудобство, а нам в таких купе приходилось жить годами, и ничего, уживались. Но надо было большое умение, чтобы к ним приспособиться и не испытывать неудобства. В этом отношении моряки непритязательны, и единственно, чего они добиваются, это отдельной каюты, чтобы иметь возможность при желании уединяться.

Для содержания каюты в чистоте, а также для мелких услуг на нескольких офицеров назначался один вестовой. Выбирали их обычно из молодых матросов, не специалистов. Так как каждый офицер платил им небольшое жалованье, то такое назначение считалось выгодным, но в то же время беспокойным и ответственным. Какой‑нибудь деревенский парень, который никогда не бывал в барском доме и не знал, как это там все делается у господ, вдруг оказался вестовым. Хотя его обязанности были и не слишком сложными, но все же он должен был уметь прибраться в каюте, «вооружить» китель, сюртук или мундир, почистить сапоги и т. д. Кроме того, вестовые прибирались в кают‑компании, накрывали и убирали со стола и подавали за обедом и ужином. Их первоначально страшно стесняло, что им все время приходится быть среди офицеров, их начальства. В начале карьеры молодого вестового неизбежно выходило много недоразумений, часто очень забавных. Старые вестовые научат новичка, как и что делается, а он перепутает и наделает глупостей, а барин «серчает». Да и как тут не сердиться, если на кителе не окажется погон или на сюртуке вместо эполет – погоны, а обнаружится это в последний момент, когда надо быть готовым. Много оплошностей выходило с отдачей белья прачкам и при подаче к столу: белье оказывалось перепутанным; при подаче кушаний, блюда слишком наклонялись, так что соус проливался, а при подаче стаканов в оные из предосторожности, чтобы не разбить влезали грязные пальцы.