Аня - Ирина Левитес

— Лучше бы я сама цветок принесла, больше толку было бы!

— Отогреется…

— Отогреется? Да он же сдох!

Наташа в сердцах схватила кашпо и швырнула его в мусорное ведро.

— Ма, я найду тебе другой…

— При чем тут другой? Мне этот нужен был!

— Мам, какой-то цветок…

«…тебе дороже, чем я. А ведь я сегодня тоже умерла. Я мертвая, мама! Неужели ты ничего не видишь? Мама!»

Аня ушла в свою комнату. За дверью сердилась Наташа, выговаривая все что наболело. Ведь обидно до слез: Анну совершенно не интересует, как она живет, о чем думает, как пластается до каменной усталости. Даже о такой ерунде, как всего-навсего принести домой несчастный цветок, невозможно попросить, что уж говорить о большем?

И кто это придумал пустые слова: «Мой дом — моя крепость»? Нет никакого дома. Нет даже возможности забиться в угол и отгородиться от маминых упреков закрытой дверью. Петя захламил его своей проклятой мебелью. И что из того, что ее надо готовить к продаже и где-то собирать? Почему цех по сборке аляповато-кричащих диванов, корявых стенок, приземистых коренастых тумбочек должен непременно развернуться в Аниной комнате? Еще утром ничего не было, а сейчас тахта завалена фурнитурой, и доски захватили небольшое свободное пространство.

Разве можно в живом доме поставить жуткие угольно-мрачные гробы и украсить их гирляндами искусственных цветов, чтобы добиться окончательного сходства с похоронной конторой? Стенка собрана не полностью, только прямоугольным фундаментом, полым внутри, еще без перегородок. Удобно: можно лечь. Как раз по габаритам подходит…

…Мохнатые валики прокатывались вдоль тела, принудительно передавая его обмякшую тяжесть бесконечно долго, мерно покачиваясь. Нестерпимо хотелось выбраться из бесконечного лабиринта, но выхода не было. Коричневые душные цилиндры монотонно вращались и перекатывали тряпичную спину на желтые сферы, кружащие в бешеном темпе. Омерзительно мягкие шары выбрасывали на более устойчивые оранжевые параллелепипеды, податливо прогибающиеся, но сверху наступали на грудь тяжелыми лапами огненные пушистые монстры-кубы, мешающие дышать.

Наконец наступила пауза в изнурительном движении, и над головой блеснул шарик света, но тут же пропал, закрытый новой волной начавших неотвратимое вращение цилиндров. Ощущение полной беспомощности бессильно расслабленного тела, отданного во власть бездушных ворсистых устройств, приведенных в движение неведомым мощным механизмом, было непереносимо. Если бы кто‑нибудь догадался выключить проклятый воющий двигатель, наверное, перестало бы тошнить и кружить голову на карусели. Позвать на помощь было невозможно — немые губы не повиновались, горло сковали спазмы удушья.

Свет вверху стал появляться чаще, валики замедляли движение и, наконец, остановились, выбросив тело на узкую койку.

— Оклемалась? — расплывчатый белый блин с изюминками-глазками заколыхался над Аней. — Ну поспи еще, поспи.

Блин еще что-то пыхтел, вспучивался пузырями, но Аня вновь покатилась по трубам: взлетела по плюшево-желтым, провалилась в пропасть по велюрово-багровым, понеслась в вираже по шоколадно-бархатным, закружилась по коричнево-меховым, переходящим в ватно-бежевые, пушистые, превратившиеся в одеяло.

Вверху — потолок с шариком-лампочкой. Он колышется, но все же не падает. Справа… Нет, все поехало снова по кругу. Надо потихоньку. Справа — стена. Зыбкая, плывет волнами. Слева… Слева очертания какие-то знакомые. Похоже на кровати. Значит, она уже в палате, и все позади? Последнее, что она помнит: жесткий холодный стол, впившийся в спину, многоглазая лампа над головой, жгут на голом плече — больно! надо бы ткань подложить — укол в вену, капли, мерно падающие в системе, и — изнурительное кувыркание в мягких душащих цилиндрах.

Вот и все. Теперь надо выкарабкиваться. Стиснуть зубы и ползти. Для начала хотя бы в туалет.

Она попыталась сесть, но одуряющие волны бросили ее на подушку. Нет, не встать. Нет сил. Спать, спать, спать…

— Ну ты сильна дрыхнуть! — знакомым блинным голосом сказала добродушная толстуха, одетая в байковый халат с оранжевыми и желтыми цветами, разбросанными по коричневому фону. Может быть, проклятые валики притворились халатом? Отдохнут немного и снова начнут преследование?

— Который час? — спросила Аня.

— Уже девять вечера. Все давным-давно проснулись. Одна ты спишь и спишь. Я уж и то десять раз к тебе подходила. Думала, помрет девка: сколько же можно валяться? Ох и нежная молодежь пошла! Тебя как зовут-то?

— Аня.

— А я — Лида.

— Очень приятно.

— Скажите, какие мы вежливые, — заколыхалась в смехе толстуха. — Приятно ей! Голова небось кружится?

— Немного. Тяжелая, будто вату натолкали.

— Не боись, пройдет. Мы, бабы, живучие, как кошки. Ты первый раз?

— Первый.

— Не дрейфь, не последний, — толстуха ободряюще улыбнулась. — Наше дело известное: мужик порадовался — и в кусты. А мы отдувайся.

— В наше время рожать может только царская дочка. Или без царя в голове, — подала голос молодая быстроглазая женщина.

— А то! — поддержала ее Лида. — Сейчас дите не поднять. Ни тебе коляски, ни питания. Я уж про ползунки молчу. Ладно еще, хоть по талонам пеленки дают. Десять тонких, десять теплых.

— Ага. И садики позакрывали. Родишь себе на голову — чего с ним потом делать? — согласилась девушка с личиком, густо усеянным веснушками, оттеняемыми морковно-рыжими волосами.

Аня осторожно села, прислушиваясь к себе. Вроде голова не кружится. Опустила ноги на пол, попробовала: прочный, не проваливается. Кажется, не подведет, не уйдет внезапно зыбкой трясиной, не покатится по наклонной. Встала и потихоньку пошла к двери.

— Ты куда? — бдительно спросила Лида.

— В туалет.

— А чего босиком-то?

— Тапочки куда-то подевались.

— Да вон же они, под кроватью. Погоди, я тебе достану, а то еще грохнешься.

Лида проворно нагнулась, выудила из-под кровати тапки и поставила их рядышком.

— Давай надевай. Держись за меня. Вот так. Сама-то дойдешь? Может, проводить тебя?

— Не надо. Я дойду. Спасибо большое.

— Пожалуйста большое. Только не спеши. Держись за стенку.

Аня выползла в коридор, ярко освещенный люминесцентными лампами. В их мертвенно-белом свете покачивались стены и поблескивал ненадежный колышущийся пол. На посту никого не было. Лишь далеко-далеко, в тупике, неподвижно стояла женская фигура, закутанная в синий халат, какая-то ненастоящая, как манекен на витрине. Откуда взялся манекен в больнице, было совершенно непонятно и потому тревожно: может быть, это галлюцинация? Но нет, ярко-глянцевая женщина действительно стояла, улыбалась и слегка плыла, покачиваясь, как мираж в знойном мареве.

— Извините, вы не подскажете, где здесь туалет?

Женщина не отвечала и продолжала безмятежно улыбаться. Странная какая-то. Не слышит, что ли?

— Вы не знаете, где туалет? — громко крикнула ей Аня.

— Чего кричишь? — высунула голову из-за двери тетенька в белом. — Вон туда иди. Раскричалась тут! До чего народ дикий пошел — и кричат, и кричат. Чего кричат, спрашивается?

Аня добралась до туалета. И вовремя — ее вывернуло наизнанку. Пришлось напиться воды из-под крана, сложив ладони ковшиком, чтобы было легче. Не хотелось думать о том, что чужие резиновые руки бесстыдно шарили в самых потаенных местах, взломали безжалостными, бесстрастно мерцающими инквизиторскими инструментами живую теплую плоть, а потом выскоблили до кровоточащей раны… Вместе с душой. Потому что внутри — пусто… Не думать! Забыть навсегда и улыбаться застывшей кукольной улыбкой, как та женщина в коридоре. Наверное, она тоже прошла через конвейер операционной. Поэтому превратилась в неодушевленный фантом…

— Ну че, не заблудилась? — Лиде нравилось опекать юную девушку, вызывающую сочувствие своей беспомощностью и прозрачной худобой. — Ох и тощая ты, прям насквозь светишься. Да брось переживать! Еще нарожаешь, какие твои годы? Через неделю скакать будешь, как коза. Я вон ничего и не поняла: уснула, проснулась — и все дела. Сейчас на аборт сбегать — милое дело. А что? Под наркозом-то не больно. Везет вам, молодым. Раньше-то на живую кромсали. Только по блату наркоз давали. А мы по-простому. По-рабоче-крестьянски. Ой, да что ж я тебя разговорами кормлю? Ты ведь все проспала. Я тебе супчик с обеда оставила. Думала, проснешься. Вот, я его в банку перелила и укутала. Теплый еще.

Лида принялась разворачивать банку, заботливо прикрытую подушкой и завернутую в шерстяной платок и газеты.

— На вот ложку. Ешь. Давай-давай, не стесняйся. Вон бледная какая — краше в гроб кладут. Супчик вкусный, куриный.

Аня послушно начала есть и вздрогнула. В бульоне плавали куриные косточки. Мелкие, хрупкие, тоненькие…